— Позвольте уведомить вас, что я всецело предан графу Виндзорскому, моему лучшему другу и благодетелю. Я благоговею перед его добротой, разделяю его взгляды и сокрушаюсь о его теперешнем, надеюсь, излечимом недуге. Особенный характер этого недуга делает невыразимо мучительным для меня всякие упоминания о нем, кроме самых уважительных и сочувственных.
Раймонд ответил мне отнюдь не примирительным тоном. Я понял, что в душе он презирает тех, кто поклоняется иным кумирам, кроме земных благ.
— У каждого, — сказал он, — есть мечта, будь то любовь, слава или наслаждение. Ваша мечта — это идеальная дружба, и вы дарите ею умалишенного. Что ж, если таковы ваши склонности, вы вольны им следовать…
Тут он задумался, и судорога страдания, на мгновение исказившая его лицо, не позволила мне возмутиться этими словами.
— Блаженны мечтатели, — продолжал он, — лить бы они не пробуждались от своих грез! Если б я мог мечтать! Но я живу «при беспощадном свете дня»46, и этот слепящий свет действительности мне все показывает иначе. Меня покинул даже призрак дружбы. А любовь…
Он не договорил, и я не понял, к чему относилась его презрительная гримаса — к любовной ли страсти или к нему самому за то, что был ее рабом.
Таков образчик моих бесед с лордом Раймондом. Я сблизился с ним и с каждым днем все более дивился его могучим и разносторонним дарованиям; благодаря им, красноречию и блестящему остроумию, а также доставшемуся лорду Раймонду огромному богатству, его боялись, любили и ненавидели более, чем кого-либо во всей Англии.
Мое происхождение, вызывавшее если не уважение, то, во всяком случае, интерес, моя прежняя близость с Адрианом, расположение посланника, чьим секретарем я пробыл два года, и теперешняя близость с лордом Раймондом открыли мне доступ в политические круги и светское общество. Как показалось моему неопытному взору, мы находились на пороге гражданской войны. Каждая из партий проявляла неистовство, несговорчивость и желчность в спорах с противниками. Парламент делился на три фракции — аристократов, демократов и монархистов. После того как Адриан открыто высказался за республиканскую форму правления, последняя из этих трех фракций, оставшись без лидера, почти прекратила свое существование; но когда ее возглавил лорд Раймонд, она возродилась и стала сильнее прежней. Одни становились монархистами из предрассудка и старых привязанностей; многие люди умеренных взглядов равно опасались и капризной тирании народной партии, и неумолимого деспотизма аристократов. Более трети членов парламента примкнуло к Раймонду, и число их непрерывно росло. Аристократы связывали свои надежды с собственным богатством и влиятельностью; реформаторы уповали на волю народа. Дебаты были ожесточенными, еще яростнее звучали речи, произносимые каждым из политических союзов при обсуждении своих намерений. Они обменивались самыми оскорбительными эпитетами и грозились стоять на своем до последнего. Их митинги собирали толпы народа и нарушали покой и порядок в стране. Чем все это могло кончиться, если не войной? Но когда ее разрушительное пламя уже готово было вспыхнул», все отступали, усмиренные отсутствием военных, всеобщим отвращением к любому насилию, кроме словесного, а также учтивыми и даже дружелюбными отношениями между главами враждующих партий, когда те встречались в обществе. Множество причин заставляло меня внимательно наблюдать за ходом событий и каждым их поворотом.
Я не мог не заметить, что Пердита любит Раймонда; мне казалось, что и он смотрит на прекрасную дочь Вернэ с восхищением и нежностью. Вместе с тем я знал, что он торопит свою женитьбу на наследнице Виндзорского графства, ожидая от этого брака больших преимуществ. Все друзья бывшей королевы были и его друзьями, и не проходило недели, чтобы он не совещался с нею в Виндзоре.
Я еще никогда не видел сестру Адриана, но слышал, что она красива, очаровательна и любезна. А как мне было увидеть ее? У нас бывает порою смутное чувство, которое подсказывает, что от того или иного возможного события произойдет важная перемена, и хотя неясно, к добру она или к худу, мы боимся перемены и не торопим ее. Вот отчего я избегал встречи с этой высокородной девицей. Она была для меня и всем, и ничем. Упоминание ее имени заставляло меня вздрагивать; слышать, как обсуждался ее брак с лордом Раймондом, было для меня мучением. При беспомощном положении Адриана прекрасная Айдрис могла стать жертвой честолюбивых замыслов ее матери; казалось, что мне следовало выступить в защиту Айдрис от этого принуждения, спасти от несчастливой доли, добшъся для сестры Адриана свободы выбора, на которую имеет право каждое человеческое существо. Но как мог я это сделать? Она и сама отвергла бы мое вмешательство. Я стал бы после этого безразличен или неприятен ей. Нет, лучше избегать ее, чем предстать перед ней и перед насмешливым светом в роли глупого, влюбленного Икара47.
Однажды, спустя семь месяцев после моего возвращения в Англию, я отправился навестить сестру. Ее общество было главным моим утешением и радостью; ожидание встречи с Пердитой всегда приводило меня в хорошее настроение. В ее уюшом жилище, благоухавшем цветами, украшенном слепками с античных скульптур, вазами, копиями лучших картин Рафаэля, Корреджо48 и Клода49, сделанными ею самой, я чувствовал себя словно в волшебном убежище, чистом и недоступном для шумных раздоров политиков и пустых забав модного света. На этот раз сестра была не одна, и я понял, что ее посетительница — Айдрис, предмет моего, до той поры заочного, поклонения.
Какими выражениями удивления и восторга могу я описать ту, что была всех лучше, прекраснее и мудрее? Хватит ли моих скудных слов, чтобы изобразить окружавшее сестру Адриана сияние и бесчисленные ее прелести? Первое, что поражало в пленительной внешности Айдрис, было выражение искренности и доброты. Невинность сияла на ее челе, правдивость — в глазах, небесная кротость — в улыбке. Тонкий и стройный стан грациозно колебался, словно тополь под ветром; божественная походка была походкой ангела, только что спустившегося с небес. На жемчужной белизне кожи проступал девственный румянец; голос был подобен негромкому звучанию флейты. Описывать лучше всего путем сравнения. Я уже говорил о красоте моей сестры, однако она была совсем не похожа на Айдрис. Пердита даже в любви оставалась сдержанной и робкой. Айдрис была прямодушной и доверчивой. Первая искала уединения, спасаясь этим от разочарований и обид; вторая шла по жизни смело, веря, что никто не причинит ей зла. Вордсворт сравнивал любимую девушку с двумя прекрасными творениями природы; но строки его всегда казались мне не уподоблением, а скорее противопоставлением.
Такой фиалкой была милая Пердита; она боялась довериться даже воздуху, она старалась скрыться от глаз, но не могла утаить своих достоинств и тысячекратно вознаграждала тех, кто давал себе труд искать ее на уединенной тропинке. Айдрис была подобна звезде, сияющей во всей красе своей на вечернем небе, готовой озарять и восхищать подвластный ей мир, хранимой от всякого зла неизмеримой отдаленностью от всего, что не было, подобно ей, родственно небесам.
Это дивное видение я застал в беседке Пердиты за серьезной беседой с хозяйкой дома. Увидев меня, сестра встала и, взяв мою руку, сказала:
— Вот тот, кто нам нужен. Это брат мой, Лайонел.
Айдрис также поднялась; устремив на меня небесно-синие глаза, она сказала со свойственной ей грацией:
— Представлять вас мне нет надобности. У нас есть портрет, которым очень дорожил мой отец; и он позволяет догадаться, кто вы. Вернэ, вы — друг моего брата, и я чувствую, что могу вам довериться.
Со слезами на глазах она продолжала дрожащим голосом: