Он отправился добровольцем на греческую войну и тотчас выделился там своей дерзкой отвагой и всесторонними дарованиями. Он сделался героем борющегося народа. Одно лишь иностранное подданство — ибо он пожелал остаться подданным своей родины — помешало ему занять в правительстве Греции главный пост. Но если другие были выше его по должности, лорд Раймонд все равно стоял выше всех. Он вел греческие войска к победам, и это были его победы.
Когда он появлялся, все население города выходило его приветствовать. На мотивы народных песен слагались новые, славившие его доблесть и щедрость.
Греки и турки заключили перемирие. Одновременно с этим лорд Раймонд неожиданно сделался обладателем огромного состояния в Англии и возвратился туда увенчанный славой, чтобы получить все почести, в каких ему отказывали прежде. Его гордое сердце восстало против такой перемены. Разве он не тот же Раймонд, прежде презираемый? Если причиной перемены стало богатство, а значит могущество, пусть же почувствуют его железную власть. Отныне власть сделалась целью всех его стремлений. В открытой борьбе или через тайные интриги он шел все к той же цели — занять в стране первое место.
Рассказы о нем возбудили мое любопытство. События, последовавшие за его возвращением в Англию, вызывали во мне чувства более сильные. Помимо прочих своих преимуществ, лорд Раймонд был необычайно красив; он восхищал всех, а у женщин сделался кумиром. Был он также любезен, сладкоречив и владел искусством нравиться. Мог ли такой человек не достичь в Англии всего, чего хотел? Одно событие стремительно сменялось другим; всех подробностей я не знал, ибо Адриан перестал мне писать, а письма Пердиты всегда были весьма краткими. Прошли слухи, будто Адриан — как начертать эти роковые слова? — лишился рассудка; что лорд Раймонд стал любимцем бывшей королевы и предназначен в мужья ее дочери. Более того, он поддерживает притязания графов Виндзорских на престол, и, если недуг Адриана окажется неизлечимым, брак с его сестрой сулит честолюбивому Раймонду королевскую корону.
Так гласила стоустая молва; дальнейшее пребывание в Вене, вдали от друга моей юности, сделалось для меня невыносимым. Вот когда должен я был сдержать свой обет: встать рядом с ним и до конца быть ему союзником и опорой. Прощайте, придворные увеселения, политические интриги, хоровод страстей и безумств! Здравствуй, Англия! Родина, прими свое дитя! Здесь все мои надежды, здесь разыгрывается единственная драма, в которую я могу быть вовлечен душой и сердцем. Сюда вела меня всемогущая сила, сюда звал голос, которому сопротивляться невозможно. После двухлетнего отсутствия я причалил к берегам Англии, не решаясь ни о чем спрашивать, боясь всего, что мог услышать. Сперва я решил посетить сестру в ее домике на опушке Виндзорского леса39 — домике, полученном в дар от Адриана. От нее узнаю я правду о нашем покровителе; узнаю, почему она удалилась от княжны Эвадны, узнаю также, какое влияние оказывает на судьбу моего друга этот всех затмивший Раймонд.
Никогда прежде я не видел окрестностей Виндзора и был восхищен красотою и плодородием местности, особенно когда приблизился к заповедному лесу. Скелеты вековых дубов, выраставших, красовавшихся и умиравших здесь, обозначали прежние его границы. Повалившийся частокол и запущенный подлесок указывали, что эта часть заброшена ради более поздних насаждений, относящихся к началу девятнадцатого столетия и теперь достигших зрелости.
Скромное жилище Пердиты находилось на краю старой части леса; перед ним, далеко на восток, простирался вересковый луг Бишопгейт, на западе граничивший с рощей, которая окружала озеро Вирджиния Уотер40. Домик стоял в тени почтенных отцов леса, куда приходили пастись олени. Эти деревья, дуплистые, большей частью искривленные, составляли причудливые группы, резко отличавшиеся от правильной красоты молодых насаждений, которые, казалось, готовы были бесстрашно встретить будущие времена, тогда как отставшие от их строя старцы, изломанные, опаленные грозами, жались друг к другу, скрипя под ветром иссохшими ветвями41.
Низенький дом за легкой оградой словно смирялся перед величием природы и окружающих остатков давних времен. Цветы, эти детища весны, украшали и сад и подоконники; при всей скромности, все здесь говорило об изящном вкусе обитательницы. С бьющимся сердцем ступил я за ограду; стоя у входа в дом, я услышал голос Пердиты, мелодичный, как прежде, и, еще не увидев сестру, убедился в ее благополучии.
Мгновение — и в дверях появилась Пердита; она стояла передо мной во всей своей юной красоте, та же и вместе с тем иная, чем девочка с гор, которую я оставил, уезжая. Глаза ее были столь же глубокими, что и в детстве, а черты столь же выразительными, но лицо стало иным: в нем сказывался более развит той ум. Ее улыбка выдавала самую нежную чувствительность, а тихий, мелодичный голос был словно создан для слов любви. Сложения необычайно женственного, она была невысокого роста, но жизнь в горах сообщила свободу всем ее движениям, и, когда Пердита шла мне навстречу, ее легкие шаги были едва слышны. При расставании я прижал ее к сердцу, не сдерживая своего порыва; при нашей новой встрече родились новые чувства; для нас обоих миновало детство, и мы вступили на сцену жизни как взрослые актеры. Однако замешательство наше длилось лишь мгновение; детские воспоминания и родственная любовь вновь заполнили наши сердца, и мы заключили друг друга в объятия.
Когда миновал этот порыв, мы успокоились, уселись рядом и заговорили о прошлом и настоящем. Я посетовал на холодность ее писем; но первые же минуты нашей встречи объяснили мне причину этого. В сестре моей родились новые чувства, и она не умела выражать их в письмах к тому, кого знала лишь в детстве. Когда мы свиделись вновь, прежняя наша близость возобновилась, словно преград для нее никогда не было. Я рассказал ей о своей жизни за границей, а ее стал расспрашивать о переменах, происшедших здесь, о причине отсутствия Адриана и о том, почему она ведет столь уединенную жизнь.
При упоминании имени нашего друга слезы, наполнившие ее глаза, зримо подтвердили дошедшие до меня слухи. Но смысл их был столь страшен, что я не мог сразу им поверить. Неужели стройный порядок в мыслях Адриана сменился хаосом? Неужели безумие рассеяло их славные легионы и Адриан уже не властвует над собственной душой? Любимый друг! Этот злой мир — чуждая среда для твоей кроткой души; ты вверил ее коварным людям; листва сего нежного растения сорвана до наступления зимы, и его трепещущая жизнь отдана во власть свирепых ветров. Неужели эти кроткие глаза, это «зеркало души»42, сделались бессмысленными; или из них смотрит ужасная повесть безумия? Неужели твой голос уже не «звучит как дивная музыка»?43 Ужасно, о, ужасно! Страшась этих перемен, я заслоняю глаза руками, и хлынувшие слезы говорят, как глубоко переживаю я твою неслыханную беду.
По моей просьбе Пердита подробно поведала о всех печальных обстоятельствах, которые к этому привели.
Откровенный и доверчивый по самой своей натуре, одаренный всеми высокими качествами души и ума, не запятнанный даже тенью недостатка (разве что считать таковым бесстрашную независимость мыслей), Адриан весь посвятил себя любви к Эвадне. Ей вверял он сокровища своей души, свое стремление к совершенству и планы совершенствования человечества. Вступая во взрослую жизнь, он не только не изменил своим планам и теориям, как из благоразумия мог бы, а, напротив, утвердился в них, ибо ощутил себя сильнее. Любовь его к Эвадне пустила глубокие корни; с каждым днем убеждался он, что избранный им путь полон трудностей и что наградой ему будут не хвалы и благодарность людей и едва ли даже осуществление его планов, но лишь сознание своей правоты да любовь и сочувствие Эвадны, которые облегчат ему все труды и оправдают все жертвы.
Уединясь, он обдумывал свои планы реформы английского правительства и улучшения жизни народа. Ему следовало скрывать их, пока в руках у него еще не было власти, которая могла обеспечить их осуществление. Но для этого должны были пройти годы, и ему не хватило терпения. Он был правдив и бесстрашен. Он объявил не только о своем несогласии с намерениями матери, но и о решимости употребить свое влияние и ограничить власть аристократии, более равномерно распределить богатства и привилегии и ввести в Англии подлинно республиканское правление. Мать сперва отнеслась к этим теориям как к нелепым мальчишеским бредням. Но взгляды его были так стройно изложены, доводы так убедительны, что она, все еще как бы не считая их серьезными, стала бояться Адриана; а попытавшись убеждать и найдя его непреклонным, возненавидела.