- Священник Жиро.
- Почему?
- Потому что... хммм! Я рискнул наудачу. Жиро, как исповедник заключеного, должен был бы знать больше всех. Каста тогдашних священников делилась на фанатиков идеи и фанатиков выгодного существования. У первых было слишком мало хитрости, чтобы добиться положения на дворцовой службе. Жиро должен был неплохо играть, если ему доверили такую ответственную и, не сомневаюсь, доходную функцию. Но это всего лишь предположения, которые могут оказаться и ошибочными.
- Благодарю вас, доктор Руни, - лицо Хеммонда вновь озарилось улыбкой. - Думаю, что теперь уже нам все стало ясно. Я хочу еще раз поблагодарить нашего коллегу, доктора Стайберга, за то что он взялся за такое рискованное задание. Мы все желаем тебе, Филипп, успеха. Старт через две недели, 8 мая, в четыре часа утра.
Раздались аплодисменты, и все дружелюбно глянули на Стайнберга, хотя некоторые и желали ему на этом задании свернуть шею. Он знал об этом даже слишком хорошо. Взять, к примеру, Симеона. Или Морарди. Сволочи - как и он сам они мечтают о должности заместителя профессора, но когда появился план прыжка на пятьсот лет назад, своих кандидатур они выставить не осмелились. Глядя на них, он чувствовал презрение, ненависть и злобное удовлетворение. Ни хрена вы не знаете, - подумал он, - честное слово, ни хрена! Вы считаете, сукины дети, что я подставляю шею лишь затем, чтобы запрыгнуть в кресло зама и чтобы хорошо заработать, чтобы по возвращению купить себе новую модель транспланетарного болида или там турпутевку на Марс. Всю жизнь будете вы барахтаться ночью в своих спальнях, управляемые своими женами через секс-регуляторы, и никогда не узнаете настоящего удовольствия!
Да, Стайнберг хотел стать тем, кто узнает тайну "Железной Маски". Была в нем эта маниакальная идея лица с портрета Риго. Но имелась еще одна, гораздо более сильная. Стайнберг, как и всякий другой, презирал весь этот мусорник прошедших тысячелетий, но в глубине души его всегда тянуло испробовать их экзотики. В особенности же - его тянуло к женщинам, пользующимися лишь своими прелестями. Ему уже осточертела Елена с ее стерильным секс-регулятором во время их сношений. Слишком долго изучал он историю второго тысячелетия, чтобы не знать, как тогда девицы занимались любовью. Достаточно было прочесть несколько фривольных мемуаров или же знаменитую книжонку о разнузданных дамах свинтуса Брантома. При одной только мысли об этом у него дрожали руки. В мечтах своих он был феодальным бароном в высоченном замке на горе, без всяких-яких использовал свое "droit de seigneur" (право первой ночи прим.перев.) по отношению ко всем привлекательным женам и дочерям своих подданых. День же 8 мая 2188 года должен был стать для него днем начала реализаций этих искушений.
В тот день, ровно в 3.50 одетый в костюм французского дворянина конца последнего десятилетия XVII века он занял место в кабине механизма. К нему подошел Хеммонд.
- Через минуту мы закроем крышку и пустим газ. Застегни ремни, Филипп, откинь голову на спинку кресла и...
- Черт подери, не могу, - буркнул Стайнберг, - мне мешают поля этой дурацкой шляпы!
- Так сними ее и положи себе на коленях. Вот так.
Хеммонд оглянулся и прошептал на ухо Стайнбергу:
- Слушай, сынок, мне очень важно, чтобы у тебя все прошло как следует. Ты должен расколоть этого типа в железном горшке на башке. но играешь за что-то побольше, чем должность моего заместителя. Если мы добьемся успеха, у меня появится шанс занять место в Интерпарламенте. Тогда ты займешь мое нынешнее кресло. Понял? Стайнберг ничего не ответил. Он закрыл глаза. Через мгновение его уже усыпили.
Разбудил его импульс из контакта, прикрепленного на виске. Он глянул вниз. Под ним был город, который перерезала река с удлиненным островом посредине. Ночь уступала место дню. Стайнберг узнал рубленые башни Нотр-Дам, потом Бастилию и некоторые другие здания. На посадку он пошел в лесу, за городом. Прежде чем отпустить машину в свое время, он с помощью мастерфона получил подтверждение временной точности. Здесь было 8 мая 1700 года.
После часа пешего марша он добрался до городских рогаток и углубился в чрева строящегося Парижа. Стайнберг избрал для себя постоялый двор на Илль де ля Сите, позавтракал и направился в сторону Бастилии. Он несколько раз обошел ее, но видекс не среагировал. от окруженных широким рвом стен его отделяло около сотни метров, но ведь арестант мог находиться и в глубине крепости.
Вечером он вернулся на постоялый двор и увидал девушку с волосами цвета воронова крыла, с тамбурином в руке танцующую между столами. Ее взметнувшееся платье задело его по щеке и разлило по жилам поток желания. Девушка, казалось, была сотворена из чистой стихии танца, подчинена кружению и тому самому ритму, что от сотворения мира и является эссенцией женственности. В его ноздри ударил магнолиевый запах, испускаемый ее безумствующими волосами, и коричный запах ее блестящих рук, покрытых капельками пота. Она улыбнулась ему двумя прелестнейшими ямочками, что держали стражу на флангах двух отрядов снежно-белых зубов, и тут же превратилась в символ телесного желания, в отбрасывающую отблески свечей аллегорию самой любви, в чувственную поэзию пульсирующей в висках горячки. Глядя на глубокую тень меж ее грудей и на колдовские бедра, вспарывающие молниями полумрак, Стайнберг почувствовал в себе кипящую волну возвращающейся к нему первобытной животности.
Он кивнул корчмарю и, ложа на столе несколько золотых монет, указал на девушку кивком головы.
Поздно вечером она проскользнула в спальню, встала возле кровати на колени и прошлась прохладной своей ладошкой по лбу Стайнберга, погружая пальцы в волосах, осторожненько гладя изгиб шеи, съезжая затем по руке и обрисовывая очертания всего его тела. Из глубин ночи, переполненной запахами ее кожи, вырвался мерцающий огонек. Он пульсировал в лиловой чаше темноты, спазматично дыша, становясь все ближе и светлее, пока не ослепил его взрывом солнечного блеска и не начал потом гаснуть, улетая по голубой незаметной параболе.
Когда он вновь открыл глаза, она сидела у горящего камина, обнаженная, и улыбалась ему. Ее натура, молчаливая и не знающая, что такое стыд, устраивала зрелище настолько увлекательное, что было бы грехом ее осуждать.
Целых три дня Стайнберг не покидал комнаты. Девушка приносила ему еду, ела вместе с ним, засыпала рядом, будила в полдень и с приходом ночи снова пленяла своей молчаливой улыбкой, своими зубами и бедрами, хищными своими ноготками и кончиками пальцев из лебединого пуха.
Утром четвертого дня его разбудила страшная боль в руке. Эту его руку вывернули, его самого стащили с постели и связали, не отвечая на просьбы и угрозы, когда же он начал дергаться, то получил да удара палкой по голове и обмяк.
Очнулся он, когда в лицо ему вылили ведро воды. Стайнберг лежал в огромном подвале, со сводов которого свисали цепи и какие-то устройства, при виде которых ему стало страшно. В каменных, покрытых мхом стенах торчали горящие факелы. Он с трудом поднял голову и увидал в полумраке длинный резной стол со стоящим на нем распятием. За столом сидел офицер и два типа в черных одеяниях с белыми воротниками. Один из них, сморщенный старец с ястребиным носом, ласково начал:
- Тебе уже получше, дорогуша? Скажи нам, кто ты такой?