Молчание — золото.
Знаешь, я об этом ещё никому не рассказывал.
И тебе бы не стал, если бы того… если бы не одно обстоятельство, в общем. Удачно мы с тобой столкнулись сегодня.
Только налей мне ещё. Э, не жалей. Ну да, полный. Да не суй ты мне помидорину эту, я не обедать собираюсь. Я, пока не нажрусь в хлам, вообще говорить не могу, а тем более — говорить долго.
А вот тебе — не надо. Тебе надо выслушать и понять, это лучше на трезвую голову. Хоть относительно.
Что, скажешь — больной, да? Со справочкой, как говорится? Да ещё и пьяный бред несу? Небось, думаешь, сейчас буду тебе изливать, как страдал, когда они умирали? Ну, положим, страдал… но не о том речь. Дело вообще не в том, что я там переживал, дело в том, что я видел.
Понимаешь?
Ладно.
Я, значит, видел. И первый раз увидел лет в шесть. Да, до школы ещё.
Не знаю, что там другая мелюзга запоминает из своего золотого детства — и насколько чётко. Я помню очень… очень… Будто вчера было. Врезалось.
Гулять я в шесть лет уже бегал один. Да ты помнишь, какие были времена: застой, тишь да гладь, развитой социализм, так сказать, никаких происшествий. Родители и не беспокоились; что там — тихий двор, зелёный… рядом, правда, стройка, но так и что с того. Все пацаны пропадали на улице до темноты.
И никто ведь ничего не боялся, ха! Ты понимаешь — смелые советские дети! Ни кощеев, ни бабок-ёжек, ни привидений, ни маньяков — море по колено. Мой отец был старой закалки, упорный материалист, и я от него недалеко ушёл. Бабке, бывало, на нервы действовал — объяснял ей, что бога нет… И воображение у меня было нулевое. Другие дети как-то инстинктивно побаиваются темноты, не лезут туда — а мне плевать. Я был спокойный, как слон.
До того случая.
Дело было, кажется, летом. Мы играли на стройке, в царя горы, что ли, на куче песка — и тут мне приспичило по малой нужде.
Бежать домой глупо и далеко; я решил, что лучше сбегаю в недостроенный дом — да мы все так делали. Благо никаких строителей мы там не видали — такой долгострой мог годами тянуться — и не беспокоились, что кто-нибудь из взрослых заметит и разорётся.
И я заскочил в парадное, там и двери-то пока не навесили. Внутри, нам, мелюзге, интересно было: ни перил ещё, ни стёкол, голый бетон, гулко, как в пещере, от шагов — такое шелестящее эхо. Совершенно невозможно тихо пройти. Сумрачно, сыровато, воняет мочой и кошками. Сейчас бы вменяемый ребёнок туда не сунулся, но тогда мне было только занятно.
Я уже было выбрал местечко потемнее. И вдруг…
Налей ещё. Нет, не хватит. Мне надо договорить. Налей, не спорь.
Ну так вот. Я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть.
Не услышал. Кроме себя, я вообще ничего не слышал. Но что-то изменилось. Тень, что ли, дёрнулась или ещё что… в общем, изменилось и изменилось нехорошо.
Мне стало нехило не по себе. Но отец в таких случаях говорил: «Повернись да посмотри! Сразу увидишь: всё ерунда. Ветер, там, ветки. Тени. Пустые страхи». Я и повернулся.
Понимаешь, я был готов смотреть вдаль… а оно… в общем, прямо рядом. Рука эта, ладонь, громадная, как лопата, дымчато-серая, даже, вроде, полупрозрачная, как рентгенограмма, костлявая — и кости просвечивают. Прямо перед лицом.