Думаете, вы знаете, что такое боль?
Поговорите с моей второй женой. Она знает. Или думает, что знает.
Когда ей было лет девятнадцать-двадцать, она вмешалась в драку между двумя котами — ее собственным и соседским — и один из них бросился к ней и вскарабкался по ней вверх, как по дереву, оставляя глубокие раны на бедрах, груди и животе — эти шрамы сохранились и по сей день. Она так перепугалась, что повалилась назад, прямо на мамин антикварный буфет начала столетия, разбила ее лучшую десертную тарелку из керамики и содрала шесть дюймов кожи с ребер, а котяра ринулся вниз — комок зубов, когтей и шипящей ярости. Пришлось наложить тридцать шесть швов, если не ошибаюсь. И несколько дней она пролежала в горячке.
Моя вторая жена утверждает, будто знает, что такое боль.
Да что она вообще знает, эта женщина?
Эвелин, моя первая, пожалуй, подобралась к этому знанию поближе.
Перед ней часто предстает такая картина.
Ранним летним утром она едет на взятой напрокат «вольво» по скользкой от дождя трассе, рядом сидит ее парень. Едет медленно и осторожно, потому что знает, каким вероломным может быть дождь, только что пролившийся на раскаленную дорогу. Ее обходит «фольксваген», который тут же идет юзом. Задний бампер с наклейкой «Свобода или смерть» заносит, и он целует радиаторную решетку «вольво». Нежно, как любимую. Остальное довершает дождь. «Вольво» кружится, сворачивает и соскальзывает с дорожной насыпи, и внезапно она и ее возлюбленный падают в пустоту, делаются невесомыми, а машина кувыркается, и верх становится низом, а потом снова верхом, а потом снова низом. В какой-то миг рулевое колесо ломает ей плечо. Лобовое стекло дробит запястье.
Потом движение прекращается, она смотрит вверх и видит педаль газа над головой. Она ищет взглядом любимого, но его там больше нет; он исчез; фокус-покус. Она нащупывает дверь со стороны водителя, выползает на промокшую траву, понимается на ноги и вглядывается в дождь. И вот она картина, что возвращается к ней снова и снова: кровавый куль, освежеванный, с содранной заживо кожей, лежит перед машиной в брызгах стекла, искрящегося красным.
Этот куль — ее возлюбленный.
Так что она знает лучше. Пусть даже пытается забыть то, что знает —пусть даже может спать по ночам.
Она знает, что боль — не просто следствие ранения, ушиба или еще чего-нибудь в этом роде, не просто реакция тела на любое посягательство на плоть.
Боль может пробраться в тебя снаружи. Я имею в виду, иногда боль — то, что можно увидеть.
Боль в жесточайшем, чистейшем виде. И эту боль не унять ни таблетками, ни сном, ни даже шоком или комой. Стоит раз увидеть — и боль уже у вас внутри. И отныне боль — это вы сами. Отныне в вас поселился длинный белый червь, он грызет и пожирает вас, растет и заполняет ваши внутренности, пока однажды утром вы не закашляетесь, и тогда покажется бледная головка твари, болтающаяся во рту, словно второй язык.
Нет, мои жены не знают. Не совсем. Хотя Эвелин к этому довольно близка.
Но я знаю.
Вам придется мне поверить.
Я знаю это уже давным-давно.
Я стараюсь не забывать, что тогда мы были детьми, всего лишь детьми. Боже мой, да мы едва выросли из своих енотовых шапок, как у Дэви Крокетта. Совсем зеленые. Трудно поверить, но сейчас я — тот же самый, что был тогда, разве только маскируюсь. У детей всегда есть второй шанс. Мне приятно думать, что я своим воспользовался.
Хотя после двух разводов, весьма неприятных, червь все еще меня гложет.
Тем не менее, мне нравится вспоминать пятидесятые — эпоху бредовых репрессий, секретов, истерии. Я думаю о Джо Маккарти, хотя едва ли могу припомнить, чтобы думал о нем в те дни; разве только удивлялся, почему папа каждый день на всех парах мчится с работы домой, чтобы посмотреть по телевизору очередное заседание Комиссии, посвященное Холодной войне. Об учебных тревогах, проводимых в школьном подвале, и фильмах про ядерные испытания, что нам показывали — тех самых, где манекены разлетаются по макетам жилых комнат, распадаясь на куски, и горят. Об экземплярах «Плейбоя» и «Мэнс Экшн», завернутых в вощеную бумагу и спрятанных за речкой, которые быстро плесневели, да так, что к ним и прикоснуться было противно. Вспоминаю, как преподобный Дитц из Лютеранской церкви благодати Божьей осудил Элвиса, когда мне было десять, и рок-н-ролльное безумие на шоу Алана Фрида на «Парамаунт».
Я говорю себе: происходило нечто бредовое, и нарыв на теле Америки вот-вот должен был лопнуть.