Конечно, у всякого народа, признающего Священное писание, была возможность усматривать свои корни в глубокой древности — во времена разделения «языков» (народов) при строительстве Вавилонской башни, но немногие народы Европы могли напрямую увязать свою историю с Ближним Востоком. Они, безусловно, могли считаться потомками сыновей Ноя, но при посредстве специальных ученых генеалогий (о такой генеалогии ПВЛ в отношении славян пойдет речь в главе I). Русский филолог А. М. Панченко называл такой архаический подход к истории «эхом» вечной (священной) истории (Панченко 1976. С. 62). Владимир Святославич, крестивший Русь, мог сопоставляться в ПВЛ с Константином Великим и библейским Соломоном, но его род не возводили ни к императору Рима, ни к библейскому царю. Новые генеалогии, создававшиеся для династий, монархически правящих своей страной, при всей их кажущейся примитивности, знаменовали новый подход к истории. «Если прежде история определяла судьбу человека», то в канун нового времени «человек предъявил свои права на историю, попытался овладеть ею» (Панченко 1976. С. 65).
Отсутствие упоминаний Руси в древней истории превращалось путем древнерусской христианской экзегезы в особое достоинство «нового народа». В западнославянской средневековой традиции, знакомой с опытами латинской хронографии, по образу библейской легенды о трех сыновьях Ноя была составлена книжная легенда о трех братьях: Лехе (первенце), Русе и Чехе (Великопольская хроника, XIV в.) — предках славянских народов, происходящих из Паннонии потомках Пана и некоего Слава, бывших, в свою очередь, потомками библейского Иафета («Великая хроника»: 52–53). Представление о Паннонии — римской провинции на Дунае, которую заселяли славяне, а в Х в. заняли венгры — было близко древнерусской традиции: ПВЛ выводила славян с Дуная, где во времена составления начальной летописи была Угорская — Венгерская земля.
Но «Повесть временных лет» была чужда подобных конструкций, ведь Русь была для нее «новым народом». Из патронимических имен восточнославянских племен вятичей и радимичей летопись еще выводила «от ляхов» родоначальников Радима и Вятко, но они не были предками целых славянских народов. В чешской, а затем и польской историографии XV–XVII вв. распространились представления об особом месте славянского мира в античной древности: славяне не были покорены Александром Македонским, завоеватель должен был признать власть славян на севере Европейского континента от Ледовитого океана до Итальянских краев, дав им грамоту («привилегию»); уже в XV в. был известен латинский архетип «грамоты».
Варианты этого «Александрова дара» получили разную редакцию у разных авторов. Польский книжник Оржеховский (1554) упомянул в грамоте трех полководцев Александра — Чеха, Леха и Роксолана; последний воплощал Россию (потомки Ноя Великопольской хроники здесь историзированы, превращены в полководцев, неведомый античным источникам Рус заменен Роксоланом — эпонимом сарматского союза племен, известного в Восточной Европе с начала н. э.).
В латинском варианте «грамоты» «привилегия» дается «роду Славян (genti Slavorum) или Мосхов» — «славному русскому роду» (glorioso stemmati Ruthico), чья власть распространяется от Варяжского до Каспийского моря. Три вождя этих Мосхов носят вызывающие недоумение с точки зрения славянской антропонимии имена Великосан, Хасан и Хауассан (уже Юрий Крижанич, хорватский книжник на русской службе, усматривал в них не славянские, а татарские имена — см. его сочинение «Политика», написанное в 1663–1666 гг.; Крижанич 1997. С. 373–374). Вступительная ремарка к «привилегии» гласит, что она «извлечена из рукописных анналов этих самых Мосхов». Мосхи, со времен Страбона известные в Армении, в средние века стали ассоциироваться с библейским потомком Иафета Мосохом и жителями Московского царства. Эти конструкции не могли не вызвать интереса русских книжников уже в XVII в. (подробный анализ истории знаменитого фальсификата — Александровой грамоты см.: Мыльников 1996. С. 45–94).
Переориентация привилегии Александра со славянского мира на Московию выдает русские истоки цитированного латинского текста. А. С. Мыльников предположил, что этот текст был составлен по-латыни Себастианом Главиничем, побывавшим в Московии в составе австрийского посольства и подготовившим «Донесение о Московии и московитах» (ок. 1665 г.) (Мыльников 1996. С. 69–70). В древнерусской традиции близкий текст сохранен Мазуринским летописцем последней четверти XVII в., где пределы власти русских князей определяются «от моря Варяжского даже до моря Хвалынского» (ПСРЛ, т. 31. С. 13), в соответствии с древнейшей географической номенклатурой ПВЛ, где Каспийское море именуется Хвалынским. Синопсис 1674 г., использующий «грамоту Александра», объявляет Мосоха «прародителем славеноросским».
Относительно ранним текстом (составлен не позднее начала 1640-х гг.), синтезировавшим идеи древности «славеноросского народа», мотив прародителей разных народов — потомков Ноя и «грамоту Александра», стало так называемое Сказание о Словене и Русе. Очевидно, сказание было составлено в Новгороде, ибо его зачин — «Написание о зачале в Славенорустей земли первоначальнаго Великого Новгорода» отсылает к древней новгородской традиции, введению к Новгородской первой летописи. Сказание наследует и традицию, донесенную ПВЛ: в Начальной летописи Северное Причерноморье, где расселяются славяне — потомки Иафета, именуется по византийской и античной традиции Великой Скифией. Это давало возможность составителю Сказания о Словене и Русе объявить прародителей средневековых народов Восточной Европы — братьев Словена, Руса, Болгара (здесь — предка волжских болгар), Комана (предка куманов-половцев), Истера (в имя предка было превращено греческое название важнейшей для начальной истории славян реки — Дунай; см. о дунайцах в главе I) и хозар (козаре/хазары Начальной летописи) — относящимися к роду Скифа, правнука Иафета.
Научные концепции, увязывающие славян со скифами, дожившие до историографических конструкций ХХ в. (у Л. Нидерле, Б. А. Рыбакова и др.), имеют позднесредневековое происхождение. Но конструкция Сказания и его датировки далеки от исторических реалий и скифской эпохи, относящейся к I тыс. до н. э.: в Сказании Словен и Рус оказываются со своими народами на севере Восточной Европы из-за распрей между потомками Скифа в 2409 г. до н. э.
На севере деятельность Словена и Руса Сказание связывает с древними топонимами и городами: от сестры легендарных братьев прозвалось озеро Илмерь (Ильмень), река Волхов получила название от сына Словена, сам же Словен построил Великий Словенск, ставший Новгородом; Русу приписывается основание Старой Русы. Согласно Сказанию, Волхов, название которого ассоциировалось с волхвами/волошбой, почитался язычниками как Перун — с этим именем славянского громовника увязывалось название урочища Перынь на реке Волхов (эта народная этимология вдохновляла исследователей на поиски языческого святилища на Перыни). Потомки Словена и Руса покорили весь север до Ледовитого океана и Зауралья — Сибири, а вместе с сородичами — болгарами и скифами контролировали земли до Дуная. Александр Македонский пожаловал им грамоту на владение землями «от моря Варяжского до моря Хвалимского».
Завершается новгородская редакция Сказания о Словене и Русе сюжетом из Сказания о князьях Владимирских: Гостомысл, правивший в возобновленном после запустения Новгороде/Словенске, советует призвать «самодержца» из Прусской земли «от рода Августова»; в Новгород является «курфистр и князь великий» Рюрик. Исследователи Сказания о Словене и Русе (Буланин, Турилов 1998) указывают, что Сказание следует конструкции легенды о Чехе, Лехе и Русе Великопольской хроники, возвышая роль Руса как прародителя славянских народов. «Грамота» Александра также заимствована Сказанием из польской традиции — из Хроники Мартина Бельского (русский перевод 1584 г.).
Сказание о Словене и Русе вместе с «грамотой» Александра распространяется в книжности XVII в. не только на Севере. Густынская летопись, составленная в Густынском Троицком монастыре Полтавской губернии, в рассказе о происхождении Словенского народа в большей мере ориентирована на южную — балканскую предысторию Славян (летописец употребляет этот этноним) или Руси. Эта летопись возводит славян к библейскому Мосоху — Москве, от каковой происходят «все Самарты (Сарматы. — В. П.), Русь, Ляхи, Чехи, Болгаре» (ПСРЛ, т. 40. С. 12–13).
Славяне произошли от смешения потомков Мосоха с потомками другого яфетида — Рифата, сына Гомера и внука Иафета. Библейская родословная соединяется здесь, как и у польских историографов, с позднеантичной латинской традицией, где предками славян считались венеты/венеды (см. главу I). С венетами сближались древние енеты, упомянутые еще Гомером как союзники троянцев: из-под Трои они отступили в Иллирик на Балканы и далее к Венедицкому морю, где и основали город Енецию/Венецию. Они же заселили Северное Причерноморье, прозвавшись Сарматами или Аланами по имени своего воеводы «Аляна». Летописец прямо ссылается на западнославянские источники своего повествования о енетах — предках славян (ПСРЛ, т. 40. С. 14), именуя расселившихся в Причерноморье енетов «Роксоляны, аки бы Русь и Аляны». Балканская история славян в Густынской летописи имеет особое значение: славяне брали дань с самих македонян, «дар Александра» приобретает «историческую» обоснованность; «грамота» Александра в Густынской летописи также восходит к хронике Мартина Бельского (ср.: Мыльников 1996. С. 84, 88).
Исторические основания Александровой грамоты заботили современников фальсификата: книжники предпринимали попытки отыскать греческий оригинал грамоты (латинские тексты не подходили в качестве доказательств подлинности документа), в эпоху Ренессанса особую роль приобрели археологические (эпиграфические) свидетельства — распространены были слухи о жертвенниках и алтарях Александра. С. Герберштейн еще в начале XVI в. безуспешно пытался обнаружить их на Дону — древнем Танаисе (Герберштейн 1988. С. 137). Даже кости мамонта, обнаруженные у знаменитой палеолитической стоянки Костенки под Воронежем, были восприняты как останки слона, принадлежавшего армии завоевателя. Доходило дело и до утверждения о славянском происхождении самих Филиппа и Александра (Мыльников 1996. С. 85–87).
Иным был взгляд на деяния Александра с Востока. В знаменитой поэме персидского автора Низами «Искандер-наме» (1201) Искандер-Александр отправляется в поход на Китай, но узнает, что полчища русов разграбили Азербайджан (в исламском мире помнили разрушительные походы руси на Бердаа в 944 г.), и вступает с ними в бой. В «Искандер-наме» — книге, опирающейся на достижения классической восточной географии Х в., русы, а с ними хазары, аланы, буртасы и прочие племена Восточной Европы Х в., живущие за Кавказским хребтом по дороге в землю библейских Гога и Магога (Яджудж у Низами), — варвары, обликом напоминающие демонов, или, скорее, мифический народ с песьими головами — песьеглавцев, кинокефа-лов античной традиции (см. главу 3, параграф 1). Одного из них — демонического вида воина — русы выпускают против Искандера, но герой заарканивает чудовище.
Русы были побеждены, прирученный героем демон приводит в дар красавицу-китаянку (см. рис. 1, цв. вкл.), но более всего восточных поэтов (как и купцов) впечатляют русские меха — соболя и бобры (см. Зайцев 2003). Благородный Искандер освобождает «шаха русов», и тот признает его власть. Когда Искандер отправляется в страну Мрака в поисках напитка бессмертия, он создает город Болгар на Волге. Возвращается он через страну русов и достигает своей столицы Рума на кораблях. В своем следующем странствии к краю света Искандер воздвигает стену, отделяющую дикий народ яджудж от народов мира. Стена простоит до Судного дня (см. о стене Александра в более ранней иранской традиции: Harmatta 1996).
С развитием исторической науки в эпоху Ренессанса, естественно, зарождался и скептицизм в отношении фальсификатов: разные авторы отмечали, что славяне неизвестны источникам времени Александра (эпохи эллинизма). Уже упомянутый Юрий Крижанич призывал не верить постыдным «басням» «придворных баятелей» о скифском происхождении славян, об Александровой грамоте и Гостомысле, «не искать славы в лживых и всеми народами осмеянных и оплеванных баснях о роде Августа и не называть себя потомком монахини Сильвии и распутной богини Афродиты» (Крижанич 1997. С. 373–380). Традиция критического отношения к текстам эпохи Ренессанса — позднего средневековья была продолжена первым российским историком В. Н. Татищевым, характеризовавшим Александрову грамоту как «подложную» (Татищев, т. 1. С. 311). Но поиски «славы» в «лживых баснях» продолжались, особенно в официозной историографии начиная с Патриаршего летописного свода 1652 г. и Синопсиса 1674 г. и, конечно, в последующих фальсификатах — от текстов Сулакадзева до «Влесовой книги» (ср.: Буланин, Турилов 1998. С. 446; Мыльников 1996. С. 93–94).
Синопсис имел особое значение для последующей российской историографии: его составитель Иннокентий Гизель воспринял польскую традицию, возводившую славян к сарматам с соответствующими конструкциями о «народе роксоланстем» — славеноросском; прародителем же славеноросского — московского народа (праотцем «всей Руси») считался библейский Мосох (построения о Роксолане и Мосохе заимствованы в польской историографии — ср.: Карнаухов 2000; Гизель использовал и Густынскую летопись). Эти конструкции были достаточно бессвязными, обнаруживающими противоречия в претензиях Польши на всю «Сарматию» от Балтийского до Черного моря и Московского государства на Восточную Европу. Москва претендовала на роль древнего центра славянского мира (Синопсис: 59–60).
Естественно, Иннокентий Гизель, архимандрит Киево-Печерской лавры, не мог проигнорировать роль Киева и мотивы начального летописания, зародившегося в его монастыре на рубеже XI и XII вв. Специальные разделы он посвятил рассказу «о преславном верховном и всего народа российского главном граде Киеве» (Синопсис: 12). Гизель привел летописную легенду о благословении Андреем Первозванным киевских гор, о поселении на горах Кия, Щека, Хорива и сестры их Лыбеди, создавших там города; дал и точную дату основания Киева — 431 г.
Гизель следует ПВЛ, за исключением даты и характерной перемены этнической атрибуции основателей Киева: в ПВЛ они названы полянами, Гизель же именует их князьями «российскими» или россами (Синопсис: 66). Здесь составитель Синопсиса следует не столько конструкциям Начальной летописи (летописец начала XII в. констатировал, что поляне в его времена зовутся русью: см. об этом далее — в главе 6), сколько польской средневековой историографии. Восточные славяне в польской историографии, как уже говорилось, считались потомками Руса, брата Леха и Чеха. Ян Длугош в Хронике второй половины XV в. изобразил Руса потомком Леха, что давало Польше «историческое» право главенства в Восточной Европе, особенно в Киеве, заселенном полянами, которых польский хронист отождествлял с поляками (Флоря 1990; Щавелева 2004. С. 218).
Гизель констатирует иную историческую реальность: Киевом правят московские — российские государи, наследуя власть древнерусских князей, начиная с Игоря Рюриковича. Легенду о происхождении Рюрика, использованную Гизелем в редакции «Сказания о владимирских князьях», этот автор также трансформировал по западному образцу, настаивая на балтийско-славянском происхождении варягов. Эта конструкция привела, как обычно, к невразумительному изложению истории: «иные» (не киевские, а новгородские) россы по совету Гостомысла призывают варяжских (славянских по языку) князей, но в изложении Гизеля сохраняется их атрибуция, характерная для русской книжности XVI в.: три князя происходят «от Немец» (Синопсис: 68), но не от славян.
Синопсис, остававшийся учебником русской истории на протяжении всего XVIII в., как и польская историография, оказывал сильнейшее влияние на развитие российской историографии и в период становления российской исторической науки, связанный с петровскими реформами и приглашением в Санкт-Петербург из Пруссии немецких ученых Г. З. Байера и Г. Ф. Миллера. Байер, обратившийся к исследованию истоков русской исторической традиции — варяжской легенде Начальной летописи, писал, что «баснь» о происхождении Рюрика от Августа была «достойна тогдашнего (средневекового) ума».
Его последователь В. Н. Татищев, первым предпринявший сравнительное исследование летописных сводов, указывал, что «в старых крониках сего, чтоб род Рюриков от прусов и от цесарей римских пошел, нет» и предположил заимствование легенды из польско-литовской традиции (Татищев, т. 1. С. 291, 293). Татищев приводит традиционные библейские генеалогии народов (от Ноя) как «баснословные». Впрочем, он следовал и устоявшимся историографическим стереотипам и предполагал иранское (сарматское) происхождение имени русь (Татищев, т.1. С. 287), равно как имен Киева и его основателей (Татищев, т. IV: 391). Вслед за Г. З. Байером Татищев принимал и средневековую интерпретацию термина варяг, сближая его с именем славянского племени вагры на Балтике. Правда, Байер настаивал на его скандинавском (германском) происхождении (ср.: Татищев, т. I: 303).