Владимир Петрухин - Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры стр 3.

Тем не менее это был шаг к преодолению средневековых стереотипов в историографии. Продолжатель исследований Байера и Татищева, Г. Ф. Миллер, планировавший «исправить погрешности, находящиеся в иностранных писателях, писавших о Российском государстве» (Миллер 1996. С. 15 и сл.), столкнулся в своих исследованиях со сложностями отнюдь не историографического характера. Генеалогия относилась к традиционным областям исторической науки, и Миллер, занимавшийся генеалогией Рюриковичей, получил на отзыв поданное в Сенат «Родословие» великих князей, составленное любителем истории, возводившим к Рюрику правящую династию Романовых. На отрицательный отзыв Миллера последовали донос и разбирательство в Сенате (см. Каменский 1996. С. 179 и сл.; Клейн 2008. С. 15–24).

Но увлеченного Миллера не остановили интриги: по случаю тезоименитства Елизаветы Петровны он решился подготовить речь «О происхождении народа и имени российского» для произнесения в Академии в 1749 г. Изучение источников, в том числе летописных, по проблеме происхождения славян привели историка к справедливому выводу о расселении славян с Дуная не ранее эпохи Юстиниана (VI в. н. э.). Этот тезис противоречил архаическим представлениям о глубокой древности славян. Миллер обосновал также скандинавское происхождение имени варяг (верно указав, что это не племенное, а нарицательное имя). Наконец, он следовал традиции Начальной летописи о тождестве руси и варягов: первые русские князья имели скандинавское происхождение. Последний тезис был весьма несвоевремен (см. анализ историографической ситуации у В. О. Ключевского — т. VII. С. 189 и сл.; Клейн 2008. С. 15 и сл.): Россия продолжала соперничать со Швецией на Балтике. Академическая комиссия, в которую входили Тредьяковский и Ломоносов, не допустила Миллера к выступлению с его речью (текст был уничтожен методами средневековой инквизиции).

М. В. Ломоносов аргументировал неприемлемость речи Миллера: академик не должен был вдаваться в спорную материю и обязан был использовать случай для восхваления «славенского народа». Этот случай Ломоносов относит к скифской эпохе: если скифы, отразившие самого Александра Македонского (знакомый мотив!), не выстояли против славян, которые заняли их земли, то здесь и следовало восхвалять славянскую славу (Ломоносов 2003. С. 446–453). В своей полемике с немецкими академиками Байером и Миллером Ломоносов использовал и довод, который не могли игнорировать власти. Историки не верили в историчность летописной легенды о миссии апостола Андрея на Руси, это задевало интересы православной церкви и официозных институтов государственной власти — статус ордена Андрея Первозванного, что было «всего несноснее» для Ломоносова (Ломоносов 2003. С. 455).

В «Рапорте» М. В. Ломоносова в канцелярию Академии используется старая кабинетная этимология — отождествление имен россияне и роксоланы. «Славяне и сарматы был один народ» (поэтому под своим именем ни славяне, ни русь, ни роксоланы с VI по IX в. н. э. не упоминались — они именовались сарматами) и т. д. вплоть до конструкций Синопсиса о славянском происхождении Рюрика. То обстоятельство, что русские книжники и даже Иван Грозный утверждали, что Рюрик (и его династия) — «от Немец», Ломоносов преодолевает при посредстве народной этимологии: они пришли от реки Немана, то есть из той же Пруссии «Сказания о князьях Владимирских». В этих обличениях немецких академиков («недоброхотства ученых иноземцев») еще нет терминов «норманнская теория», «норманизм» (они распространились в XIX в.), но обвинение в том, что исследователи древнейшей летописной традиции стремятся принизить славу древнего славянского народа, и стремление подменить летописные известия о варяжском происхождении руси средневековыми этимологиями (россияне/роксоланы и т. п.) с этих пор стали свойственны для «антинорманизма».

Расправившись с Миллером и получив место придворного историографа, Ломоносов приложил немало усилий для того, чтобы обнаружить «дальную древность славенского народа»: широкое расселение славян в Европе позволяло ему усматривать в ареале славян грядущие границы Российской империи. Ломоносов был адептом «сарматской теории» происхождения славян, и проблемой для него, как и для средневековых историографов, было совмещение античной ученой традиции и библейской генеалогии народов. Ломоносов преуспел и в этом конструировании древней славянской истории, возведя (вслед за польскими историографами) славянских венетов (сарматов) Европы к енетам, участникам троянской войны в Азии, что облегчало соотнесение последних с мосхами Страбона и библейским Мосохом (Ломоносов 2003. С. 30–37). Реанимация средневековых стереотипов вызвала критическую оценку С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, суровую оценку ей дал и В. Г. Белинский: Ломоносов «взялся явно не за свое дело», сведя изложение русской истории к «пустой риторике» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 9. С. 196).

«Дальная древность славенского народа» нужна была для обоснования имперских исторических претензий, как сарматская теория — для обоснования претензий Москвы или Речи Посполитой. Историографическая парадигма изменилась в конце Средневековья: русь — «новый народ» Илариона и Начальной летописи должен был стать древним, «античным», восходящим, по крайней мере, к той эпохе, когда народы Восточной Европы приняли участие в событиях всемирной истории — к скифской (скифо-сарматской) эпохе.

Геродот, включивший скифов во всемирную историю (и создавший науку всемирной истории), передал скифское предание: «Как утверждают скифы, из всех племен их племя самое молодое» (Геродот IV, 5). Далее следует миф о рождении трех первопредков скифов от первого человека Таргитая, сына Зевса (скифского Папая) и дочери реки Борисфен (Днепр). От братьев Липоксая, Арпоксая и младшего Колаксая произошли все скифские племена. Геродот уже не вполне доверял мифу, но привел понтийский греческий вариант этногонии скифов: Геракл, совершая один из подвигов (угоняя коров Гериона), уснул в холодной Скифии, завернувшись в львиную шкуру; кони из его колесницы были похищены обитавшей в пещере девой со змеями вместо ног. Змееногая богиня обещала вернуть коней, если герой вступит с ней в брак. После соития она предрекла, что родит трех сыновей, им Геракл оставил свои лук и пояс. Тот, кто сможет натянуть лук и препоясаться, должен править страной. Лук смог натянуть младший брат Скиф, от него ведут свой род скифские цари.

Этногонический миф скифов проанализирован Д. С. Раевским (2006): этногония начиналась с космогонии (ср.: Элиаде 1987), брака земли и неба (Геракл был сыном Зевса, змееногая богиня в пещере символизировала хтонический мир); три брата в индоевропейской традиции воплощали сферы космоса (библейская параллель позволяет считать этот сюжет универсальным). Мотив победы младшего брата в состязании за власть позволяет понять, почему Геродот приписывал скифам утверждение, что они — самое молодое племя. В действительности скифская этногония передает архаический миф о происхождении племени от божественного первопредка в центре мифологического космоса (от брака неба и земли). Скорее этому мифу соответствует предание, сохранившееся у позднего римского автора Юстина: «Скифское племя всегда считалось древнейшим; впрочем, между скифами и египтянами долгое время происходил спор относительно древности племени» (Геродот: 207, прим. 139). Племенной автохтонный миф помещает свое племя «настоящих людей» в центр мира, где совершается священный брак неба и земли, бога и хтонического существа (см. работы М. Элиаде, В. Н. Топорова и др.).

Этот примитивный миф не удовлетворял уже Геродота, создававшего историю и больше доверявшего преданию, повествующему о вытеснении скифами киммерийцев из причерноморского Боспора (Геродот, IV: 11–12). Всемирная история — взаимодействие народов мира, как варваров, так и эллинов. Так архаический миф из истории (этногонии) трансформировался в этнографию. Автохтонный племенной миф преодолевался в то же время (сер. I тыс. до н. э.) в библейской традиции, где три сына Ноя стали праотцами всех народов мира.

Заметим, что, в отличие от античной и средневековой польской хронографии, ПВЛ не обращается к античному наследию, хотя первым русским летописцам известны были Хронограф по Великому изложению, переводные Хроники Иоанна Малалы и Георгия Амартола: византийская хронография была ориентирована на проблемы соотнесения библейской и античной (римской) истории (см.: Бибиков 1998; Водолазкин 2008). Первые русские книжники отмечали особое достоинство нового крещеного народа. Библейская генеалогия потомков Ноя снимала проблемы мифической древности того или иного народа: все «языки» возникли в начале истории, после Вавилонского столпотворения, и поиски славян среди этих языков, естественно, занимали составителя Начальной летописи (см. главу I). Разыскания о происхождении собственно руси Начальная летопись основывала на преданиях о правлении первых князей, используя династическое предание и «официальные источники», в том числе договоры руси с греками Х в.

Изучение официозной историографии в процессе становления исторической науки (методов критики источников) обнаруживало тенденциозность историков, особенно близких правящей элите. Облик «внимавшего равнодушно добру и злу» летописца, созданный А. С. Пушкиным, остался в истории романтической литературы. Знаменитый исследователь летописных сводов А. А. Шахматов писал накануне революционных событий 1917 г., что «рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями, — оценку религиозного мыслителя, чающего водворения Царства Божия на земельной юдоли — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы» (Шахматов 2003. С. 538). Не менее скептически звучат слова В. О. Ключевского о варяжской легенде как об историографической конструкции — «очень недурно комбинированной юридически постройке начала Русского государства» в летописи (Ключевский, т. 1. С. 155).

Заметим, однако, что тенденциозность начального летописания, ориентированного на библейскую традицию, принципиально иная, чем тенденциозность позднесредневековых сочинителей. Для первых русских летописцев недопустимым было творение неизвестных Библии потомков Ноя, вроде Леха, Чеха и Руса и т. п. Е. К. Ромодановская, вслед за Д. С. Лихачевым, исследовала историческую природу вымысла в древнерусской историографии, отчасти реабилитируя «романтический» образ летописца. Древнерусскому писателю было свойственно стремление к «правдивости». «Вымысел» был невозможен, пока существовали независимые политические оппоненты и противники (летописание велось в разных древнерусских центрах, с самого начала — в Киеве и Новгороде. — В. П.). «Как только Москва подчиняет себе последнее «вольное» княжество — Новгородское, оказывается сломанной система «правдивого» официального летописания. Придворная историография начинает фиксировать лишь то, что необходимо великокняжеской власти и впервые получает возможность вводить «государственный вымысел» (термин Д. С. Лихачева. — В. П.) в историю, политическую легенду, публицистику» — речь идет о «Сказании о князьях Владимирских», конструкциях, связанных с идеей «Москва — третий Рим», историческом повествовании XVI в. (Ромодановская 1994. С. 61–62; ср.: Прохоров 2010. С. 251–256).

Неприемлемым для древнерусского летописца было и обращение к дохристианской мифологической традиции — этногоническому мифу об автохтонах: В. В. Иванов и В. Н. Топоров (1974) реконструировали «основной миф» балто-славянской традиции. Согласно реконструкции, праславянам (балто-славянам) был известен миф о женитьбе громовержца (в древнерусском пантеоне — Перуна) на женском персонаже, воплощающем землю/воду (в древнерусском пантеоне — Мокошь). В сюжет священного брака вмешивается змеевидный персонаж (продолжением этого персонажа считается древнерусский Волос/Велес), стремящийся похитить супругу громовержца. Потомством этого брачного союза должны были быть люди — славянские племена, подобно скифским племенам — потомкам змееногой богини. Естественно, монах-летописец не мог производить новый народ от древних автохтонных химер, языческая мифология была для него бесовскими «кощунами», славяне были потомками Ноя.

На поиски библейской генеалогии славян были направлены усилия первого русского историка, составителя «Повести временных лет».

«От сих населились острова народов в землях их,

каждый по языку своему, по племенам своим,

в народах своих».

Начальная летопись (в разных редакциях) приступает к повествованию о русской истории со знаменитых слов: «Повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля, и кто в ней почал первее княжити, и откуду Русская земля стала есть» (ср. ПВЛ. С. 7; БЛДР, т. 1. С. 62). Продолжение темы выглядит несколько обескураживающе: «По потопе трие сынове Ноеви разделиша землю, Сим, Хам, Афет». Речь идет не о Русской земле, а о всемирной библейской истории, космографии, описании разделения ойкумены между тремя сыновьями Ноя после потопа, когда восточные страны достались Симу, южные — Хаму, северные и западные — Иафету. Лишь в описании части Иафета летописец находит место для словен (славян), а затем для руси, обитающей еще на Варяжском море, на краю ойкумены.

Космографическое введение, не относящееся прямо к Русской земле, кажется «посторонним», тем более что и начинается оно с истории «по потопе», а не от Адама, как начиналось историческое сочинение, на которое ориентировался составитель ПВЛ, — Хроника Георгия Амартола.

Более уместным выглядит введение, предпосланное другому древнему летописному своду, повествующему о начальной истории Руси — Новгородской первой летописи (НПЛ), где речь сразу идет о центрах Русской земли — Новгороде и Киеве, приравниваемом к Риму и Александрии (см. главу II). Составитель НПЛ также пользовался данными византийской хронографии (как уже говорилось во Введении, для нее свойственно было соотнесение данных античной традиции с библейской); но космографии — разделения земли сыновьями Ноя — своей летописи не предпосылал. Что заставило составителя ПВЛ начать русскую историю с библейской, да еще не с самого Адама, а с потомков Ноя?

Знаменитый исследователь летописных сводов А. А. Шахматов выделил в тексте ПВЛ источник начального летописания, не дошедший до нас в виде отдельного произведения и получивший название «Сказание о преложении книг на словенский язык». «Сказание», очевидно, было составлено в Моравии и повествовало о моравской миссии Константина (Кирилла) и Мефодия, создателей славянской письменности (грамоты). Этому тексту, естественно, был присущ особый интерес к языкам разных народов, поэтому «Сказание» включало библейский рассказ о вавилонском столпотворении и смешении языков (Шахматов 1940. С. 90–91). В ПВЛ рассказ о столпотворении изложен на основании другого (апокрифического) текста (о чем пойдет речь далее), но рассказ о 72 языках, разделившихся с крушением башни, требовал упоминания словенского языка и был включен в кирилло-мефодиевское «Сказание». «От сих же 70 и 2 языку бысть язык словенескъ, от племени Афетова, нарци (норци), еже суть словене» (ПВЛ. С. 8).

Отождествление славян с нориками — жителями приальпийской римской провинции Норик (к западу от Паннонии) на Дунае вызвала оживленную дискуссию. Немотивированность этого отождествления заставила лингвиста Е. А. Хелимского предложить конъектуру: один из отделившихся после вавилонского столпотворения языков — народов был «наречен словенами» (нарци — ‘то есть’) (Хелимский 2000. С. 333 и сл.; ср. Гиппиус 2002. С. 84–95). Действительно, сама летописная фраза не препятствует такой интерпретации: «нарци, еже суть словене». Однако, смысловой повтор — «нарци, еже суть», равно как и контекст космографического введения, заставляют вернуться к проблеме, поставленной еще В. Н. Татищевым (Татищев IV: 389). Новый ее аспект был выявлен О. Н. Трубачевым (Трубачев 2002. С. 333–334), обратившим внимание на латинскую эпитафию VI в. св. Мартину Турскому, уроженцу Паннонии, где перечисляются народы, сподобившиеся знамений чудес, явленных святым: это «аламанн, тюринг, паннонец, руг, склав, норец, сармат, датчанин, острогот, франк, бургунд, дак, алан» (Свод, т. 1: с. 358; ср. также Авенариус 1993. С. 21).