Что-то настолько электрическое пробежало между ними в душном воздухе, что даже деловитые люди за деревянными столами на мгновение умолкли, а Дима, не сказав ни слова, вышел вон.
Я едва догнал его у спуска к храму.
— Дим! Погоди! Дима, ну хочешь… я отберу у них это дурацкое серебро?
Ловя его за рукав, я сам понимал, что вряд ли смогу заставить инструктора ЦК пойти против громоздкой имперской шизофрении, так что слова мои были, в сущности, беспомощны. Но я не мог забыть, как он смотрел на отца.
— Не надо, — откликнулся Дима. — Пойдем лучше туда…
Ограбленная, уже никому не нужная богиня одиноко стояла у своего пруда, в нише меж двух колонн. Разноцветная смальта с них давно осыпалась. Дьяконы из комитета партийного контроля расчертили стены сакральными знаками и защитным кольцом развесили вокруг пруда кумачовые транспаранты. Каменные глаза Атаргатис укоризненно глядели на эти пентаграммы, на оставленный рабочими шанцевый инструмент, на электрические кабели, бегущие по полу ее святилища черными змеями. Дима выпрямился прямо перед ней, а я не дошел двух шагов. Скульптор вытесал ее из целого куска желтого песчаника. Росту в ней было немного, она напоминала русалочку, застигнутую врасплох и тут же брошенную ордой торопливых насильников. Завтра ее, наверное, вырубят из ниши и увезут в спецхран. Мы с Димой были последними, кто навестил Атаргатис в ее разоренном доме.
— Знаешь, — странным голосом сказал Дима, — отец мне рассказывал, что обычай бросать монеты в воду пошел от нее. Она ведь не всегда была такой, в Месопотамии ее называли Иштар и поклонялись ей как земной манифестации любви. Помоги-ка мне…
Он потянул за конец галстука и снял его с шеи. Затем, опираясь на мою руку, взобрался в нишу, где обвил вокруг шеи Иштар эту мятую ленту из дешевого ацетатного шелка, а углы бережно утопил меж двух каменных грудей. Наблюдая за ним расширенными глазами, я понял, что в этом не было ни единой капли глумливости или шутовства. Он вел себя так, как будто священнодействовал, но смысл происходящего ускользал от меня. Сначала я подумал, что это нечто вроде искаженной церковной инвеституры и он так возводит ее в достоинство очередного пионерского кумира-мученика. Но когда Дима спустился и обернулся посмотреть на свою работу, мне стало пронзительно ясно: он делал то же самое, что до него тысячи и тысячи паломников — совершал жертвоприношение! Ведь ему, в сущности, нечего было подарить богине, кроме одного — собственной детской невинности, с которой нам всем предстояло расстаться уже очень и очень скоро, в то время как она сохранит ее навсегда.
Не зная, что добавить от себя к этому таинству причастия, я вскинул ко лбу развернутую ладонь — в несмелом салюте. Дима кивнул, как будто ждал именно этого.
— А теперь, Омаров, — позвал он меня, — пойдем ставить твою шведскую палатку.
Двоюродный мой дед был черный колдун и философ, во время оно насадивший в Средней Азии целый лес человеческих костей. Насытившись и выйдя в золотозвездную отставку, он посвятил себя комментариям к Апулеевым «Метаморфозам», надеясь, вероятно, стяжать лавры Джона Ди. Между прочим, из-за своего увлечения герметизмом он слыл среди искушенных генералов МГБ столь безобидным чудаком, что мало кто обратил внимание, с каким балетным изяществом он предал сначала абакумовцев игнатьевцам, затем игнатьевцев — Берии, а после Берию и Кобулова — Хрущеву. Помимо точного аппаратного чутья он также обладал особнячком с обширной библиотекой, коллекцией бриллиантовых орденов и в свои восемьдесят лет легко говорил на трех языках и музицировал на флейте. Никто в нашей семье его не любил, а привратник (хоть и сдирал почтительно с головы кепку) трижды плевал через левое плечо, когда отворял для него калитку.
Однако дед частенько наведывался к нам в гости. Стуча палкой, он входил ко мне в комнату, зубасто улыбался и вручал мне всякие мрачные диковинки: то обломок спутника со следами клыков, то мятую серебряную пулю — память о коллективизации, то пергамент с татуированной звездой из кожи какого-то командарма. Дед обожал меня, потому что родных внуков у него не было. Да и детей, мне кажется, тоже… Все эти странные артефакты, чтобы его не обидеть, я брал, но складывал в глухой ящик и тщательно запирал на замок. Затем дед усаживался в кресло и начинал рассказывать о способах превращения человека в осла. Этих трансмутаций, внимательно читая Апулея, он вычислил великое множество. К самым простым и массовым он относил лишение человека языка.
— Как это? — содрогался я. — Отрезать всем языки?!
— Ну что ты, дурашка… — гладил он меня по голове железными пальцами и смеялся так добродушно, что всякий мальчик бы догадался: случалось в его лубянской практике и такое. — D’une autre manière, mon confiant fils…
И он пояснял, каким именно «другим» способом это достигается.
Руководствуясь постулатами марксистского учения о лингвистике, дед, вслед за Корифеем Всех Наук, считал, что речь — основа сознания. Трудно сказать, разделял ли дед еретические мысли Марра о классовом протоязыке и «трудовых выкриках» или отрекся от них после мудрой статьи товарища Сталина, но выступал он явно с позиции диалектического синтеза. Если, говорил дед, человеку дать язык примитивный и безыскусный, с минимумом синтаксиса и морфологии, то человек становится послушен простым выразительным приказам. А если еще и грамотно перепутать семантику, то управлять им будет и вовсе детской забавой. Хорошо подходят для этого вида колдовства всевозможные хтонические арго, вроде блатной фени. В годы Великого Строительства — млея, вспоминал он Беломорканал — 58-ю статью в бараках нарочно смешивали с уголовниками, соблюдая точнейшие алхимические пропорции. Перекованная советская интеллигенция намертво пропитывалась жаргоном рабов и преступников и — на манер раковой опухоли — заражала им собственное представление о мире на многие поколения вперед. Основа подземного языка — безысходность и фатализм вечного заключенного! В результате все, что относилось к свободе воли, подменялось блистательной нижепоясной софистикой, убедительной в своей глумливости.
Этим некромантским подвигом дед гордился особенно, изучая современное население империи и находя в самых просвещенных ее представителях родовые признаки рабства и недоверия друг к другу, которые ему удалось встроить в коллективное бессознательное. Думаю, что обновленный мир, населенный покорными кадаврами, из всех своих подарков мне он считал самым ценным…
Захлопнув книгу памяти, дед, скрипя суставами, поднимался из кресла. В это время такая же старушка, ровесница века, приходила в наш дом, чтобы заниматься со мной французским. Давно изуродованными пальцами правой руки она сжимала томик Лафонтена или Беранже.
Дед ронял голову в галантном поклоне и скалился:
— Chère Madame, vous ne vous souvenez pas de moi?
— Кто тебя, начальник, забудет, — суеверно отшатывалась от него старая октябристка, — тот ночью в абвере погаснет и солнца не увидит…
— Très bien… —довольно подмигивал дед и уходил с торжественным боем часов, отмечавших полдень.