— Надежда Пална, — возмущался я, — почему же вы просто не дадите ему по морде?!
— Не будем об этом… — строго отвечала она. — На чем мы вчера остановились? «Le Loup et l’Agneau»! Итак…
Я покорно вздыхал:
— «La raison du plus fort est toujours la meilleure…»
Посередине урока математики Оскар Янович угощал меня гренками с повидлом.
Сперва он дожидался, пока я — в иконописной скорби — не извлеку наконец корни какого-нибудь простенького полинома. Затем протягивал над столом длинную руку и указательным пальцем подкидывал обложку моей тетради. Тетрадка захлопывалась. Посмеиваясь и посматривая на меня, Оскар Янович проворно собирал в стопку желтый задачник Сканави и справочники. Очки он сбрасывал на кончик носа и, встав из кресла, становился похожим на долговязую птицу. Тень его дважды ломалась, падая на книжную полку за спиной и часовой циферблат. Усы топорщились.
— Теперь у пана есть пара минут, — сообщалось мне, — чтобы привести в порядок прическу. Слишком заметный след оставило на ней последнее интеллектуальное усилие… Несомненно отчаянное, но, увы, бесплодное.
Вслед за этим Оскар Янович уходил из комнаты, величественный и всемогущий, словно шахматный ферзь, оставляя меня в растерянном одиночестве.
Так произошло и сейчас.
— Почему снова «бесплодное»? — вздохнул я.
— Потому что это уравнение вещественных корней не имеет, — донеслось из крошечной кухни, где булка уже тонула во взбитом яйце и трещала накаленная просторная сковорода. — Для чего, скажите, мы только что обсуждали теорему Безу и линейные множители? Но гды ще чловек спешы…
— …то ще дьябол цеше, — послушно отозвался я, потому что за целое лето успел выучить этот приговор наизусть. — Оскар Янович, а можно я Честертона пока почитаю?
— Зачем пан спрашивает, если, я уверен, он давно сидит с книгой на подоконнике? Но умоляю, осторожнее с капустой!
В глиняном горшке у Оскара Яновича росла декоративная капуста хрупкого кораллового цвета, которую он надеялся высадить в осеннюю клумбу. Я пощекотал капустный лист. Он был шелковист и упруг, и целое семейство таких же раскинулось для солнечной ванны посреди живой изумрудной тарелки. Они напоминали лотос. Моей ладони было тепло в их тени рядом с полуоткрытой в сад оконной створкой.
Луч света проникал в хозяйскую комнату вкрадчиво, будто в часовню, и я хорошо понимал почему. Все здесь подчинялось какой-то загадочной и строгой торжественности: готический геометризм кресельной спинки, упорядоченность книжных томов, глянец начищенных половиц и белизна вышитой салфетки, украшавшей секретер. Даже охотничья сцена на старом холсте хотя и встречала зрителя пестротой костюмов и барочной беззаботностью поз, но постепенно увлекала в столь правильную и симметричную перспективу, что хотелось заглянуть за подрамник и убедиться, не прячется ли там пара хитрых зеркал. Однако я знал, что никаких зеркал с изнанки нет. Этот холст, семейную ценность, привезли Оскару Яновичу мы с отцом, когда по случаю навещали его девяностолетнюю сестру в Познани. Самого Оскара Яновича за границу отчего-то не выпускали.
— Как поживает отец Браун? — спросил он, вернувшись в комнату с подносом в руках, и я соскочил с подоконника, чтобы помочь.
— Про отца Брауна я уже прочел. Здесь о Хорне Фишере, но всего шесть рассказов. Сплошная политика.
— Вот как? Значит, Уайтхолл, клубы в Ковент-Гарден и тихие пикники в Кенсингтоне. Неужели там все-таки что-то происходит?
— Корни заговора тянутся на самый верх! — отчитался я.
— Когда нечто подобное случается с корнями, — добродушно заметил Оскар Янович, погладив фарфоровый чайник, — есть повод задуматься, не так ли? Советую тебе еще «Человека, который был Четвергом». Кстати, о корнях! Когда, скажите на милость, пан перестанет витать в облаках? В наказание он мне докажет, что в каждый треугольник можно вписать окружность, и притом только одну.
— Как?!
— Да, Езус, Мария и Иосиф, как угодно. И нечего изображать страстотерпца! Молодой человек, входя в общество, должен уметь pour le plaisir доказать какую-нибудь элементарную теорему, вроде этой. При случае и чтобы не показаться совсем уж деревенщиной. Почему? — спросил он, вручая мне тарелку с гренком, и ответил сам себе: — Потому что джентльмена, помимо иных достоинств, отличает безукоризненная научная картина мира… Пусть даже ошибочная.