Для подполковника вопрос действительно был обычным, потому что он, увидев лежавший на обочине труп, прежде всего подумал о том, что надо раскрывать преступление; для Егора же, который больше чувствовал происходящее, чем сознавал то, что происходит, вопрос вовсе не стоял так — Егор думал лишь о нелепости смерти, это представлялось ему основным и страшным.
Видя сейчас в воображении ту ночную дорогу, обочину, тело Андрейчикова на траве и себя склонившимся над этим телом, он, как ему казалось теперь, слышал, как подходил тогда сзади подполковник, слышал приближающиеся звуки его шагов, и предчувствие того, что вот-вот на плечо ляжет тяжелая рука Богатенкова и прозвучит вопрос: «Ваша версия?», — это предчувствие было особенно неприятно сейчас Егору. Он не помнил, кто выдвинул версию — подполковник Богатенков или майор Теплов, да это и не было для Егора важным. В нем как бы замерло мгновение, то мгновение, когда он, развернув мотоцикл и осветив обочину, впервые увидел лежавшего на земле убитого Андрейчикова; будто вновь, склонившись над Андрейчиковым, Егор видел его широко открытые, остекленевшие глаза, прилипшую к роговице травинку и, еще не протягивая руки, чтобы снять ее, еще не притронувшись к щеке убитого, уже чувствовал ладонью, что щека холодна.
«Ваша версия?..»
«Зачем теперь версия?»
«Для чего версия, когда человека нет?»
«Версия преступного замысла, а не версия убийства — вот что нужно!»
Майор Теплов уже закончил свое сообщение и сидел молча, наклонив голову, ни на кого не глядя и никого не слушая, во всяком случае, так представлялось Егору. Уже выступил и начальник паспортного стола и еще несколько сотрудников из разных отделов, и теперь говорил подполковник Богатенков, выйдя из-за стола, держа в руке тот самый лист бумаги, на котором было написано и с нажимом подчеркнуто: «Убедительных фактов нет!», держа этот лист и то и дело заглядывая в него, будто там и в самом деле был изложен конспект его сегодняшней речи. Егор даже чуть подвинулся вперед, чтобы лучше слышать. Воспоминания об убийстве не только не мешали ему сосредоточиться, напротив, он с еще большим вниманием ловил теперь каждое слово подполковника и с той же горячностью, как и вначале, то принимал сказанное, как истину, как подтверждение своих размышлений, то отвергал, и тогда ему вновь хотелось встать и возразить подполковнику. Но он продолжал спокойно смотреть на Богатенкова, сознавая, что все равно не сможет возразить ему. Когда же подполковник заговорил об осторожности и осмотрительности и, как похвалу майору Теплову, прочитав написанные на бумаге слова: «Убедительных фактов нет!», сказал, что полностью одобряет действия майора, что тех двух подозреваемых в краже молодых людей, которые будто бы были когда-то связаны с Брагой, не следует арестовывать, пока не установлена их виновность, Егор не выдержал и, подавшись вперед, желая, чтобы подполковник услышал, ив то же время заранее смущаясь того, что подполковник услышит и сделает замечание, негромко, почти шепотом произнес:
— Сами растим убийц.
Но в тот момент, как только Егор произнес эти слова, сидевший рядом сотрудник уголовного розыска, схватив его за локоть и настоятельно потянув к себе, прошептал: «Посмотри-ка, посмотри» — и указал на окно. На противоположной стороне улицы, на огромном рекламном щите, приделанном к забору, была наклеена какая-то новая афиша, и пока Егор, окинув взглядом весь щит, торопливо отыскивал, что же такое необычное он должен увидеть и прочесть, пока догадался, что новой, только что наклеенной была футбольная афиша, пока прочитал написанное наискось крупными красными буквами: «Большой футбол» — и еще взглянул на число, когда состоится матч и на каком стадионе, а затем, повернувшись к все еще восторженно улыбавшемуся сотруднику розыска, спросил, не футбол ли он имел в виду, и увидел, как тот утвердительно и счастливо кивнул головой, — неловкость и смущение, охватившие было Егора, исчезли. Он даже не знал теперь, слышал ли подполковник реплику или нет, и, думая, что не слышал, и жалея об этом, готовился вновь повторить свою фразу, отражавшую, как ему казалось, весь ход его размышлений. Однако до конца летучки он уже не смог больше ничего сказать. Он сидел ближе всех к двери и, как только летучка закончилась, первым вышел из кабинета; но едва сделал несколько шагов по коридору, как услышал за спиной окрик:
— Ковалев, к подполковнику!
Посторонившись и пропустив выходивших из дверей сотрудников, Егор снова вошел в кабинет к Богатенкову, испытывая лишь ту обычную настороженность, какая всегда возникала в нем, когда он входил к начальнику отделения. Может быть, Богатенков решил дать какое-нибудь новое задание, потому что чаще, чем другим, он поручал именно Егору срочные и сложные дела, — так подумал Егор. Но, очутившись в кабинете и увидев подполковника все еще стоящим у стола и державшим в руке тот же лист бумаги с написанной и подчеркнутой строкой: «Убедительных фактов нет!», увидев подполковника и встретившись с ним взглядом, Егор не мог сказать, что взгляд Богатенкова был строг, но в усталых глазах подполковника, всегда немного прищуренных, во всем его лице, обычно спокойном и располагающем, не было прежнего и знакомого спокойствия, отражавшего ровное течение его мыслей; лицо было иным, напряженным и неподвижным, и глаза тоже, словно остановившиеся, смотрели теперь неприятно и вопросительно, — встретившись взглядом с подполковником, не выдержав этого взгляда и наклонив голову и как бы молча докладывая этим наклоном, что «лейтенант Ковалев прибыл по вашему вызову», Егор шагнул было вперед, к столу, и остановился. Он почувствовал, что Богатенков вызвал его вовсе не для того, чтобы дать новое задание; тут было что-то другое, чего Егор пока еще не знал, но что сразу же насторожило его. Он вспомнил, как произнес на летучке реплику, — слышал ли Богатенков ее? — и вновь те же мысли и чувства охватили Егора. Все еще глядя вниз, на сапоги подполковника, и ощущая на себе его вопросительный взгляд, Егор подумал, что, наверное, как раз об этом и заговорит сейчас подполковник Богатенков.
«Гуманность наших законов…»
«Я говорю о преступниках!»
«Вера в человека…»
«Я говорю о преступниках, дорогой подполковник!»
Егор почти слово в слово повторил мысленно весь тот воображенный им во время летучки разговор, предполагая услышать именно это и готовясь отвечать именно на это, и хотя свои доводы по-прежнему казались ему не совсем убедительными, но он был уверен, что в целом-то прав именно он, Егор, а не подполковник. Он все еще стоял посреди кабинета и ждал вопроса.
— Как у вас, Ковалев, продвигается «парфюмерное дело»? Вы проходите, садитесь.
— Еще не закончено, — настороженно ответил Егор, неторопливо усаживаясь в указанное кресло и мельком оглядывая подполковника, уже сидевшего в кресле напротив и спокойно разминающего папиросу. — Дело трудное и запутанное.
— Директор замешан?
— Да.
— Покрывал?
— Возглавлял. — Егор все еще отвечал кратко; ему казалось, что это только преддверие разговора, а что сам разговор еще впереди и, конечно, не о «парфюмерном деле».