Не раздеваясь ребята сели на низкие ящики. Сгруппировавшись тесной кучкой, спрятались за учительским столом так, что из окна их почти не было видно. Гапон зажёг свечку, приладив её на ободранный табурет, заменяющий праздничный стол. Затем, как ширмой, загородил огонёк большой поздравительной открыткой. Достал из карманов четыре яблока и горсть шоколадных конфет. Самую большую конфету Гапон многозначительно протянул Зденке.
— Заботливый ты, братка! — восхитился Цесарский.
— Неужто наш профессор тоже в Зденку втрескался? — шепнула в Янкино ухо Большая Мать. — Ну, всё, прощай, трактат! Философия будет похерена.
Выяснилось, что у всех, кроме Зденки, с собой имеется по бутылке шампанского. Решено было начинать греться сразу, а не дожидаться талдыбаевского свистка.
На высоких скульптурных столах стояли незавершённые глиняные планшетки — контрольные работы за первый семестр. Где-то в самом тёмном углу, рядом с длинными ваннами, заполненными глиной, едва виднелась и Янкина планшетка с недолепленным рельефом. Ритм одинаковых прямоугольников, возвышающихся в темноте, придавал мастерской жуткий кладбищенский вид. Временами на компанию нападал нервный смех. Тогда Гапон начинал на всех цыкать, делая «страшные» глаза. От этого хохот становился истерическим. Все зажимали рты себе и друг другу и, производя ещё больше шума, падали с ящиков.
Большая Мать мастерски откупоривала шампанское, которое приходилось пить без хрустальных фужеров — «из горла». После второй бутылки училищный актив в лице Цесарского вспомнил, что в новогоднюю ночь необходимо произнести праздничный тост.
— Без тоста — просто пьянка, а с тостом — мероприятие!
Цесарский повернулся к скульптурным станкам-надгробиям и, как будто обращаясь ко всей группе, начал свой многословный спич, изобилующий надёрганными невесть откуда цитатами:
— Я английский Санта Клаус, от меня вам Микки-Маус! Помятуя, что тостующий пьёт до дна, разрешите от души тостануть. Мажора всем — на отрыв башки! Чтоб, как говорится, не было потом мучительно больно за безразвратно прожитые годы! Проновогодиться всем и экзамены, конечно, сдать. Деду скажу, — Цесарский понизил голос и мрачно кивнул планшетке Тараса Григорьевича, — я с вас бесюся. Возврашшайтэся на свою Диканьку! — Далее тостующий прошёлся по персоналиям стоящих в ряд барельефов. — Это ктой-то там сидит, дикалонами смердит? Армен! Наша Джага-Джага в самом расцвете сил, на тебя последняя надежда. Спасай страну от демографического кризиса! Женщин тебе побольше, хороших и разных! Чтоб на всех харизмы хватило.
Так. Робик. У верблюда два горба, потому что жисть — борьба! Ну, ты меня понял, все бабы — дуры, счастье в труде! Такова наша с тобой тяжёлая доля. Крепись.
Шмындрик, гей ли ты еси, добрый молодец? Помни, друг познаётся в бидэ. Предохраняйся.
Нюся! Не прикидывайся дохлой бабочкой! Как сказал бы Немирович, он же Данченко, не верю!!!
Талдыбай, родной! Где ты? Неужто забыл о нас навсегда? Эх, каким ты был, таким ты и остался, орёл степной, казах-х лихой! Товарищ Талдыбаев, желаю всего-всего: мыла душистого и полотенца пушистого, и зубной порошок, и густой гребешок. «Тайда» тебе с отбеливателем и кондиционером.
Наконец, Цесарский обратился не к воображаемым, а к реальным собутыльникам:
— Зденка, оставайся всегда такой же трогательной, что так и хочется всегда потрогать, потрогать, потрогать, потрогать… Не верьте, что я говорю по пластинке… щщик, по пластинке… щщик, по пластинке… щщик…
— Слышь, Цес, кончай. Мы замёрзли!
— О братане Гапоне хотелось бы сказать наукообразно, — как назло, всё с большим энтузиазмом продолжал словоохотливый Цесарский, — вспомнить золотые аксиомы философии: фигня война, главное — манёвры, бери больше, кидай дальше и тэ дэ. Надеемся, что очень скоро, буквально лет через шестьдесят — семьдесят, братан наваяет столько трактатов, что мало не покажется, а пока ещё более надеемся, что он не напускал слюней в общую бутылку.
— Не томи, Цесарик, выпить хочется.
— Эх, Маманя, — с теплотой в голосе обратился Цесарский к Большой Матери, — нам ли жить в печали! Могу пожелать только одного: к грудям не подпущай!!!
Янка в тревоге ждала, что выдаст непредсказуемый тамада о её персоне, которую он, видимо, решил оставить на закуску, наконец, очередь дошла и до неё:
— Янчик, запомни, чистая совесть — это лишь результат плохой памяти. Так что не мучайся, ни у кого её нет кристально чистенькой, разве что у Талдыбая после стеклоочистителя и у Деда по причине склероза. Вот те крест во всё пузо!
Внутри у Янки всё похолодело: «Как он, этот клоун и непревзойдённое трепло, мог догадаться о том, что скрываю от всех, даже от себя гоню, об этом мучительном, необъяснимом чувстве вины?!» Ужасное подозрение о том, что она, Янка — причина череды смертей, многократно усилилось после злосчастного летнего отдыха в Ярцево. Её периодически мучил кошмарный сон, в котором она в белой «Волге» в обнимку с Вадей летит с обрыва в Солёное озеро. «Цесарскому легко трещать — из-за него никто не умирал! Рисует жизнь, как комикс или карикатуру…»