— Большая, говоришь? Уж не более ли, чем наша Аргамачья? — весело спросил конюх, вызывая отрока на спор, но тот, видать, боялся противоречить государевым гонцам.
Коней Богдан и Данила обрядили сами. Во-первых, знали это дело лучше любого из здешних конюхов, а во-вторых — хорош же тот гонец, который коня чужим рукам доверяет! И еще одно — тут не было принято мыть лошадей, не то что в Аргамачьих конюшнях, и когда Богдан потребовал подогретой воды, едва не дошло до кулаков.
— Мы и печей-то по летнему времени не топим, какая тебе вода?!
— Государевым коням ущерб нанести желаешь, вор, пес, тать?!
— Ну так сгоняй на Казанку да и выкупай!
Речка Казанка была тут же — если проехать Большой улицей, да опять через Тайницские ворота, да вниз и прямо, так и версты не наберется. Но Богдан уперся на своем и нескольких бадеек тепловатой воды добился.
Вымыть коней было необходимо по нескольким причинам. Первая — в пути этого сделать не получалось, общество конюхам сопутствовало разное, бахматы могли нахвататься вшей. В такой гриве, как у Голована, эту нечисть заметишь лишь тогда, когда грива от их суеты сама шевелиться начнет. На Аргамачьих конюшнях конской вшивости не допускали. Сам у себя в башке хоть на мясо эту дрянь разводи, а государевы кони должны быть чисты, как младенцы. Затем — бывали случаи, что конюхи, возвратившись, обнаруживали у бахматов чесотку и долго лечили страдальцев горячим дегтем. И третье — мокрец, который поражал задние конские ноги именно при странствиях по грязным и сырым дорогам. Недосмотришь — намучаешься с язвами, будешь их и деревянным маслом мазать, и травными настоями
обмывать…
— Ну вот, полдела с рук сбыли, теперь иным займемся, — сказал он, убедившись, что кони стоят мирно и жуют овес. — Пошли со двора, прогуляемся, может, и на торг успеем.
Данила впервые проделал столь долгий путь. Когда соскочил с коня — ноги были как не свои. И больше всего хотелось ему, перекусив, прилечь. Но Желвак, высоко держа звание государева гонца, и бани потребовал, и ужина, и всем видом давал понять, что так просто не угомонится. Данила вдохнул, резко выдохнул и расправил плечи. Отставать от старшего товарища он никак не мог. И гордость не позволяла, и выслушивать язвительные речи не
хотелось.
Они вышли на Большую улицу неторопливо, малость вразвалочку, как люди, сделавшие трудное дело, несколько дней не сходившие с седла и теперь получившие в награду наслаждение неторопливостью.
— Гостиный двор тут рядом, сразу за воротами, у Ивановского монастыря. Может, еще успеем на торг, а нет — завтра с утра. Отсюда сапог привезти не худо. На Москве таких не тачают. Ты жениться-то думаешь, свет? Вон в каких под венец идти! Глянь-ка!
Он указал на мимоидущего молодца в синей однорядке и действительно выдающихся сапогах. Были они узорными, завитки из цветной кожи, алой, желтой, синей и коричневой, плотно состыковывались, от носка до колена образуя крупный и нарядный узор.
— То-то девки залюбуются! — продолжал Богдан. — То-то перешептываться будут!
И подтолкнул Данилу локотком в бок.
Забыв наставления старшего товарища, Данила шагнул наперерез молодцу в однорядке.
— Бог в помощь!.. — начал было он, желая всего-навсего спросить, где парень купил такое чудо. Но высокий, русоволосый, светлобородый, сероглазый молодец отвечал сердито и невнятно. И даже отшатнулся, всем видом показывая, что с людьми, говорящими по-русски, беседы у него не будет.
— Стой! — Богдан удержал за плечо Данилу, уже собравшегося в два прыжка нагнать мимохожего молодца. — Хотел на татар поглядеть? Ну — вот тебе татарин! Он самый и есть!
— Да ты что, Богдаш? Татаре — черные, узкоглазые! — напомнил Данила, тут же вспомнил Семейку, который был хоть и темен лицом, однако волосы имел русые, и задумался, вызывая в памяти другие знакомые татарские лица.
— А здешние — вот такие. От своих не отличить.
— Гляди ты… — проворчал Данила. — И одет по-нашему. Что — и девки на наш лад одеваются?