— По-всякому. Ты на голову смотри. Если бархатная шапочка, по переду цветы жемчугом выложены, значит — татарка.
Данила немедленно завертел головой в поисках шапочки, но не нашел.
— И не томись! — усмехнулся Богдан. — И этот-то, который от тебя шарахнулся, в кремле — редкий гость, видать, по очень важному делу зашел, а девки и подавно сюда носу не кажут. За сто лет до нас, когда Казань взяли, царь запретил татарам селиться в кремле и посаде. Они по сей день сюда только за делом приходят. Коли тебе так уж девка нужна — у воеводы высмотришь. Они нас с тобой уже приметили! Видал — сразу у них дела какие-то возле конюшни сыскались…
Богдан знал, что говорит.
В последнее время он как-то неожиданно стал заниматься воспитанием Данилы, причем делал это от всей души. Начав с приемов кулачного боя, он и до того додумался, что стал брать парня с собой, когда навещал одну молодую вдову. Вдове было велено позвать красивую подружку, она так и поступила, но вмешалась в это дело и третья женка… И неожиданно для себя Данила стал числиться в разлюбезных молодцах. И даже
несколько по такому случаю зазнался. Хотя было все это дело — проще некуда, и, если бы конюхи дали себе труд вдуматься в причуды бабьих склонностей, то немало бы посмеялись.
Вдовевшая третий или даже четвертый год Дарьица Баженова красой писаной не отличалась, а по мнению кумушек, и вовсе была страшна как смертный грех. Однако же сладкого и ей хотелось. Она заметила, что к куме, пока муж в отъезде, чуть не каждую ночь прибегает полюбовник. Но муж скоро вернулся, и кума попросила Дарьицу о содействии — словечко тайное передать да ширинку вышитую. И своими же руками ее с ясным соколом свела…
Понимая, что тощим своим и немолодым телом вряд ли угодит крепкому молодцу, Дарьица стала прикармливать юного и явно неопытного конюха, сулейка с хлебным вином тоже пустой на столе не бывала. Данила сперва не возражал по отсутствию навыка в таких делах, не чуя ловушки, а потом поздно было.
Лучшая подружка Дарьи, тоже вдова, Марьица, проведав о такой Дарьиной удаче, пригляделась к Даниле и рассудила, что парень хоть и не писаный красавец, однако и не дурен, опять же — Дарьица-то расцвела майским цветом! Марьица принялась наряжаться и румяниться, чем и навлекла на себя подружкины подозрения. А уж после того, как вдовушки сцепились и, с дикой руганью выплясывая на потеху всем соседям по двору, битый час норовили друг дружку опростоволосить, бабы Конюшенной слободы уразумели: Данила-то
молодец завидный! И пошло-поехало — не столь ради его неслыханных и невиданных достоинств, сколь ради того, чтобы друг дружке досадить…
И Данила в простоте своей, и конюхи полагали, что славой парень обязан исключительно самому себе. А ведь не будь той драки-дележки — подпирать бы Даниле заборы, лишь облизываясь на статных молодиц…
В короткий срок изменилась его повадка. Он, понятное дело, не стал красавцем, как Богдаш, но тело научилось всюду располагаться вольготно, уста усвоили особый способ при беседе с бабой или девкой ронять слова чуть свысока. Что-то и впрямь у Желвака позаимствовал, а что-то пришло от уверенности — обычной уверенности поменявшего из баловства пять-шесть полюбовниц молодца. Одно было неистребимо — привычка раскачиваться, как дерево в бурю.
— Вон, вон, — тут Богдан перешел на шепот, — да гляди же, дурень…
И точно — из воеводиных ворот две миловидные девки объявились, с лукошками, будто их за делом послали, и, переговариваясь, пошли по улице, да так, чтобы пройти как можно ближе от столичных жителей.
— Знаю я их затеи… — с тем Богдан вдруг заступил девкам дорогу. — А что, умницы, не поздно ли на торг собрались?
— А с чего ты взял, молодец, будто мы на торг собрались? — бойко отвечала та, что повыше, под стать Богдану — русоволосая, круглолицая, с таким жарким румянцем, с таким хитрым прищуром, что Данила молча залюбовался.
— А мы тут люди приезжие, порядков не знаем, — как бы отвечая на вопрос, объявил Богдан и подбоченился. — А зовусь я Богдаш, прозваньем — Желвак, а товарищ мой — Данила.
— Так вы и есть государевы гонцы? — спросила девка с таким видом, будто знать о том не знала и ведать не ведала.
— Государеву службу правим, — подтвердил Богдан. — Мы, царевы конюхи, молодцы веселые, не жадные, нам сам государь заповедь дал: делу — время, да и потехе — час!
Государь говорил такие слова, когда объяснял свое пристрастие к соколиной охоте, об этом все знали, но Данила не стал портить товарищу складную речь.
— А мы при боярыне состоим, я — ключницы дочка, да Дуня — комнатная девушка.
— Тебя-то как звать, красавица? — понизив голос, проворковал Богдан. Столько неги и еле скрываемой страсти подпустил, что девка беззвучно ахнула и не сразу даже ответила, что Василисой.