Забыл? От них один пепел останется. Так что не надо нам авиации. Не надо шуметь. Сработаем тихо.
Студеный долго молчал. Опять взялся за флягу, налил. Арцыбашев попросил дать запить, и комбат бухнул на стол полуторалитровую бутыль фанты. Только после того как кружки со спиртом были опорожнены, комбат тихо сказал:
- А ты знаешь, сколько ребят может погибнуть, если ставить засаду без всякой поддержки? Ты это считал?
- Знаю. Пойдут добровольцы. И я с ними пойду.
- Мало денег, так еще и героем стать хочешь?
- Не хочу. Мне денег хватит.
- И что ты, интересно, собираешься с ними делать?
- Перечислю в Фонд мира.
- За валюту у нас и вышку дать могут. Не забыл?
- Помню. Только вышку дают тем, кто попался. А я попадаться не собираюсь.
Студеный сидел, опустив голову. Левая рука, которой он придавил карту к столу, заметно дрожала. Чем дальше - тем больше. Под ладонью на бумаге проступало жирное пятно.
- Кемаль нас просчитает, как два пальца в рот сунуть. Это сейчас мы с ним спокойно живем. А тогда что начнется? Сколько еще пацанов потеряем?
- Послушай, - Арцыбашев скрестил руки на груди. - Мы получили информацию. Серьезную информацию. И должны действовать. Действовать, а не сидеть сиднем. Раскатать караван вертолетами - легче легкого. А если ошибка? Если там ни оружия, ни денег не будет? Как тогда объяснимся с начальством? Ты об этом подумал? Пойдут только те, кто сам согласится участвовать. При грамотной организации потерь можно вообще избежать. Я завтра днем сгоняю на рекогносцировку, прикину нос к ветру. Но и сейчас могу твердо сказать: место там для нас идеальное. Спрячемся так, что и шайтан не заметит. Подпустим поближе. И расшлепаем, как бог черепаху. А что касается денег. По-твоему, мы их не заслужили? По-твоему, их государству надо отдать? С какой это стати? Тебе сколько до пенсии? Если не дадут генерала, то через год будешь грядки окучивать. На триста рэ в месяц. Конечно, по сравнению с токарем это здорово. Но неужели нам ничего не должны за то, что в эту могилу загнали?
- Я сам напросился…
- И я сам! И я сам напросился. Потому что глупеньким был. В интернациональный долг верил. В сказку про коммунизм. А теперь… Да что я тебе говорю! Сам все давно понял. И еще… Помяни мое слово - в стране скоро все переменится. Так переменится, что чертям тошно станет. Уезжали мы из одной страны, а приедем в другую. Где никому на хрен не будем нужны. И я не удивлюсь, если тот же Кемаль, со своим Шах Масудом, нашим союзником станет!
- Ну, это уж ты загнул!
- Ничего не загнул! Ничего! Ты когда последний раз дома был? Видел, как наши ребята, которые инвалидами стали, мыкаются? Есть до них кому-нибудь дело? Да никому они не нужны! Так и говорят: "Мы вас туда не посылали!" А я не хочу, чтобы мне так говорили, если на мину нарвусь или пулю схвачу. Не хочу просить подаяния. И не хочу, чтоб жена моя с протянутой рукой у церкви сидела, если, тьфу-тьфу-тьфу, "груз 200" получит.
Студеный, вытянув из кармана клетчатый черно-белый платок, промокнул лоб, вытер щеки. Потянулся к фляге со спиртом, замер на полпути и развернулся в правую сторону, туда, где на стенке висела фотография сына. Мальчику было лет десять. Он стоял на зеленой лужайке, спрятав за спину руки, и напряженно улыбался фотографу. Казалось, что он стесняется съемки, терпит ее в силу необходимости и мечтает только о том, чтобы сбросить парадные рубашку и брюки и сбежать на футбольное поле.
- От тебя много не требуется, - заговорил после паузы Арцыбашев так, будто комбат уже со всем согласился. - Утвердишь план операции, который я подготовлю. И потом, если выгорит, борт в Союз организуешь, чтобы проскочить без досмотра. А делить все будем по-честному, напополам.