Теперь ей, взрослой, мерящей шагами бесконечный пустырь, трудно было представить, что Москва кончалась за Большой Доргомиловской и Калужской заставой, а дальше тянулись беспорядочно разбросанные домики и домишки, поля, засаженные картошкой, люцерна, поймы речек с лезвиями осоки. Подводы у продмагов, полусельская, областная, затрапезная, вездесущая жизнь.
По дороге Женя думала: со смерти дедушки Саши, если посчитать, прошло больше тридцати лет, а бабушка помнит, любит его. Когда они вошли в ограду тихого скромного кладбища, Жене все казалось, что бабушка хочет оживить в себе полууснувшие воспоминания, посетовать, погоревать, как несправедливо рано ушел дед из — за нестрашной операции аппендицита. — Я тебе говорила, громко вздохнула Надежда Николаевна, — дали ему слишком много хлороформа, он и не проснулся, а ему было всего тридцать лет. — Женя тогда, конечно, не знала, что порой «хорошо умереть молодым», как написал Надсон, любимый дедом. Хотя от семнадцатого до тридцать седьмого года оставалось еще двадцать лет. Голые кладбищенские липы, как женщины в ледяной бане, погружались в свой наркоз. Свернутые легкие кладбища, словно упакованные в ящик цветы, дышали прерывисто, подавая слабые сигналы людям.
— Вот ему памятник, — сказала бабушка, — сказала бабушка, показывая рукой на пожелтевший камень над черным цоколем. Но еще раньше Женя увидела своих тетей, прижавшихся друг к другу на лавочке, как озябшие птицы. Тетя Вера была в тяжелом осанистом пальто, в шляпке с вуалеткой, если бы не ее большие очки в роговой оправе, она бы смахивала на старую актрису. Тетя Оля была одета попроще — в легком драпе и берете, съехавшем на седой пучок. Они разговаривали, Женя узнала, на идеш, но, завидев их, перешли на русский. В сознании Жени мелькнули обрывочные слова бабушки — …обошлись без венчанья…я не хотела, чтоб он изменял своей вере.
— Женюля, — улыбнулась тетя Оля пластмассовым протезом, — а мы уже полчаса вас ждем. Ты тепло одета? В трико? — Тогда не говорили — панталоны, под трико надевали пояс с противными белыми резинками для чулок.
Не опавшая метель надгробного куста шелохнулась от ветра, мягко коснулась жениной щеки. Пергаментная листва пеленала бледно — желтым саваном могилу с шестиконечной звездой, до сих пор Женя видела только пятиконечные. Подвернув длиннополое пальто, тетя Вера сгребла листья маленькими аккуратными граблями. Только сейчас Женя заметила, какое у нее землистое лицо, как она похудела, пальто, ставшее большим, нескладным, просто свисало с нее.
— Твой дедушка, — говорила тетя Вера, полив себе на руки из бутылочки и вытерев их носовым платком, когда ему было столько лет, как тебе сейчас, — Женя вспомнила картонную фотографию стриженого мальчика в гимназическом мундире, — увлекался марками, у него был альбом, и не один. Все это пропало, когда после революции нас уплотняли. — Я тоже собираю, папа мне приносит. — Женя подумала, что коллекция деда не чета ее альбомчику, у него, наверное, и заграничные были.
— А где ты была в последнее время? Что тебе запомнилось? — Они не виделись полтора месяца. — Я ходила с Тамарой … в консерваторию. — Ты должна называть ее мамой, — сказала тетя Оля. — Там играл оркестр и роялист, — оживилась Женя. — Кто — кто? — Не поняла Оля. — Наверное, пианист. Роялистами назывались сторонники короля во время Французской Революции. Ты что — нибудь о ней читала? — Нет, — призналась Женя. — Пора бы уже, матушка. — Вера, как показалось ей, с укором взглянула на бабушку. — А что ты делаешь после уроков? — Гуляю по Сретенке, — уклончиво ответила Женя. Она бы не нашла слов рассказать, что думает и чувствует, и вдруг выпалила: — В Просвирнином переулке… там есть одна церковь. Почему она заколочена, разрушена, скоро вообще в мусорную кучу превратится?
Тети переглянулись.
— Это безобразие, — раскраснелась обычно немногословная тетя Оля. — Людям некуда придти за утешением. У многих погибли близкие на войне, и вообще…
Женя слушала их и думала, почему они почти ничего не говорят о деде — разве только, что она, Женя, хоть и не видела его живым, должна знать о нем, любить его память. Они собрались здесь потому, что они одна семья. «Ничего, пусть дедушка Саша услышит из — под земли, что на свете стряслось после него». — Жене теперь все чаще приходили в голову взрослые мысли.
А что нанизывать бисер слов, когда они сделали, выполнили главное, отдали долг брату и даже больше — помогали вдове, тянули его непутевую, угрюмую дочь, а теперь растят внучку.
Женя и представить такого не могла, что видит тетю Веру живой в последний раз. Как срытое в недальнем будущем еврейское кладбище, ее жизнь покатится совсем в другую сторону. Детство, собственно, кончится.