— Шампанское во льду — штука приятная, — заявил Еремеев, опуская босые ноги на оленью шкуру. — На материке я эту микстуру принимал по паре бутылок, если заводились дензнаки. И здесь его можно выпить после спирта для отрезвления. Но шампанское со льдом внутри — противоестественно. А на дворе к тому же ветер двадцать семь метров в секунду.
— И мороз двадцать три градуса, — хладнокровно добавил Игнатов.
Фанерные стены домика сотрясала пурга. Раскаленные бока печки излучали жар, а в углах балка поблескивал нетающий лед.
Игнатов стоял посреди комнаты и рассматривал на свет бутылку шампанского. В бутылке сидел ком льда — когда ее встряхивали, слышались толчки о стенку.
— Я как-то купил портвейн розлива 1904 года, — продолжал Еремеев, подмигнув третьему жителю балка Воскресенскому. — Хорошая темная бутылка, только не такой обтекаемой формы, как эта. Дело было в день рождения жены, гости собрались, патефончик на столе, закуски. Я представляю обществу мою винную реликвию и, конечно, встряхиваю, чтобы пузырилось. И что ты думаешь? Это было не вино, а рыжий борщ. Мою бутылочку, оказывается, как разлили, так больше к ней и не прикладывались, в ней завелась всякая паутина — нужно было через тряпочку профильтровать, а я еще встряхнул. Досталось же мне от жены — никак не хотела поверить, что случайно.
— Ну, и какой вывод следует сделать из твоей пространной речи? — сухо осведомился Игнатов.
— Я же сказал — оставайся! А шампанское твое мы втроем выпьем — если дрянь, так тут свои, никто не обидится.
Игнатов повернулся спиной к Еремееву и стал одеваться. В разговор вступил Воскресенский. Старый химик неодобрительно качал головой. Нет, в самом деле, безумие выходить в такую погоду. До города двадцать один километр, транспорт второй день не работает, на сто четвертом километре повалило мачты электропередачи.
Если Игнатов принесет своей Аллочке поздравления с опозданием на два дня, его никто не осудит, в том числе и она. Заполярье имеет свои законы. Вероятно, никакого торжества Алла и не устраивает — кому охота пробираться в такой день к ней в гости.
— Мне охота, — решительно ответил Игнатов. — Еще полгода назад я предупредил Аллочку, что в день, когда ей исполнится двадцать лет, мы выпьем по бокалу шампанского. Я защищал эту бутылку от всех моих друзей не для того, чтоб испугаться какой-то жалкой пурги. Не уговаривайте меня, Алексей Петрович, все равно пойду.
Воскресенский, и Еремеев больше не убеждали Игнатова. Они понимали, что он не останется. Не одно желание распить со знакомой бутылку шампанского влекло Игнатова в город. Говорить об этом они не могли, это была область, в которую он никого не вводил.
Но они побаивались за него, на их лицах это было написано слишком явно. Еремеев прислушивался к вою бури с унылым видом, не вязавшимся с веселым тоном его слов. Игнатова тронуло живое участие друзей. Он отвернулся, чтобы не показывать, что понимает их состояние.
Он одевался тщательно и неторопливо, потом стал перед Еремеевым.
— Разрешите доложить, начальник, — сказал он с шутливой торжественностью. — Инженер Игнатов отбывает во внеслужебную командировку. Послезавтра буду обратно, если не потерплю крушение в автобусе или не поругаюсь с милиционером. Только подобные стихийные бедствия могут меня задержать.
— Действуй! — разрешил Еремеев. — Можешь не сомневаться, мы примем со своей стороны все необходимые меры. Когда пурга кончится, пошлем в Ленинск официальный рапорт о твоей пропаже в тундре, а весной, после таяния снега, снарядим партию рабочих — отыскивать твое тело.
Игнатов подошел к двери и стал ее открывать. Дверь распахнулась, и мощный воздушный насос мгновенно высосал его наружу.
Он с такой непостижимой быстротой исчез в ревущей и крутящейся мгле, что ни Воскресенский, ни Еремеев не успели даже вскрикнуть.
Он летел, ударяясь о камни, ломая ветки замерзших кустов, и только минуты через две сумел остановиться. Его вметнуло в ветви карликовой ольхи, торчавшей на склоне, и пока ветер вырывал его из непрочного убежища, он отдышался и успокоился.
И тогда буря, в первый момент оглушившая его яростным напором, перестала казаться непреодолимой. Все дело в неожиданности. Он просто не успел приготовиться к встрече с пургой, его поймали врасплох. Ветер вовсе не так страшен, как грохочет. Сейчас четыре часа дня. Максимум через пять часов он сбросит шарф, вытянется на стуле и скажет, указывая на надрывавшуюся радиолу: «Аллочка, дорогая, выключите эту адскую машину и включите ваши уши на максимальную слышимость — у меня важное сообщение».
Самым тяжелым был спуск с горы. Обледенелые склоны не давали опоры, а ветер с такой силой бил в бок, что приходилось через каждые десять минут отдыхать, отворачивая от пурги лицо.
Игнатов не торопился. Он знал трудности этого участка и берег силы.
Нужно спуститься, ни разу не упав. Если он покатился со склона, то костей, может, и не растеряет, но бутылку шампанского не соберет. Время экономить он будет внизу. Здесь требуется осторожность, а не быстрота. Кроме того, было темно. Ночь в этих местах начиналась в три часа дня при хорошей погоде, а сейчас темнота усиливалась пургой. В двух-трех шагах, полуосвещенные мерцанием бешено несущегося снега, скорее угадывались, чем виднелись валуны, редкие кустики.