Игнатов старался идти от кустика к кустику, — за них можно было держаться. Хуже всего было с дыханием. Приходилось временами поворачивать лицо навстречу буре, и тогда ветер с силой врывался в легкие, наполнял и распирал их — Игнатов захлебывался воздухом, как водою. А повернув лицо от ветра, он не мог достаточно вобрать кислорода, даже силой всасывая его в себя.
От этой борьбы за воздух сердце стучало, в ушах звенело, ноги начинали дрожать и слабеть, — через каждые три-четыре минуты надо было делать остановки не только у кустиков, но и у валунов, прижимаясь к их ледяным бокам, пока ветер не сбрасывал с них.
Ходу вниз было метров шестьсот, но, еще не пройдя их, Игнатов покрылся потом, как проскакавшая два часа лошадь.
Зато внизу стало легче. Здесь ветер дул в спину, и усилия тратились не на ходьбу, а на то, чтоб не идти быстро. Приходилось откидываться назад, сопротивляясь несущему вперед потоку.
Дороги не было видно, но в темноте смутно выступали телеграфные столбы, и Игнатов скоро открыл наилучший способ движения: отправляясь от столба, он шел шагов тридцать вперед и, если новый столб не встречался, поворачивал вправо и влево, пока не находил его.
Идти без ориентиров в сплошной темноте, наполненной снегом, светящимся каким-то призрачным сумрачным светом, он не решался. Он знал, как легко погибает человек, теряя направление во время пурги. Если он отойдет от дороги на сто метров, он будет кружить часами, пока случайно не натолкнется на нужный путь.
Около одного из столбов он услышал крики о помощи и глухой рев оленей. Кричали два мужских голоса с наветренной стороны.
Игнатов прислушался к крикам и повернул назад. Согнувшись, упираясь палкой в землю, он пробивал головой несущийся на него ветер, плотный, как «поток воды. Голоса звучали так неясно и отдаленно, как если бы зовущие на помощь находились на расстоянии километра. Игнатов поразился, когда уже через несколько метров перед ним из темноты встали рога оленей и показались одетые в сакуи двое нганасан, стоявшие спиной к буре и руками вцепившиеся в нарты.
Увидев Игнатова, они двинулись к нему и цепко ухватились за его шубу.
— Помоги, товарища, шибко плохо! — молили они.
— Дьяволы, зачем вы здесь торчите? — кричал он, почти не слыша собственного голоса. — 1 Полкилометра отсюда поселок, идите туда.
— Дороги нету, оленя не хочет идти! — кричали они в ответ и снова просили, еще сильнее хватаясь за него: — Помоги, товарища!
Он несколько секунд размышлял, затем схватился за ремни, а нганасаны, ободренные его присутствием, пустили в ход хорей. Во время пурги олени становятся мордой навстречу буре, чтобы ветер не забирался под шерсть. Олени бесились и не слушали понуканий и ударов, они не хотели оборачиваться назад и идти по ветру.
Все, что происходило потом, в памяти Игнатова осталось путаной картиной какой-то ожесточенной огромной работы, борьбы с самим собою, оленями и бурей. Он двигался к поселку, таща за собой стремившихся повернуть оленей и, озлобясь, пинал их нотами, когда они вырывали ремни из рук. Два нганасана, падая от изнеможения, помогали тянуть оленей. Дорога определялась легко — нужно было подниматься вверх и держаться самого трудного направления.
Когда показались дома и бараки, Игнатову начинало казаться, что его сердце не выдержит напряжения.
— Зайди, товарищ Игнатов, отогреешься! — кричал ему в ухо вышедший на стук рабочий шахты. — У нас печечка топится, чаек!
— Дело есть, идти надо! — кричал Игнатов в ответ. — Устрой получше моих ребяток и олешек.
Спускаться к оставленной дороге было легче, здесь не требовалось ориентиров.
Только раз, сносимый бурей, катясь по обледенелым валунам какого-то ручья, Игнатов почувствовал бессилие. Судорожно хватаясь за прибрежные кусты, ломавшиеся в руках, как стеклянные, он остановил падение и лежал, глотая разреженный воздух, распахнув шубу от жары, и перед глазами во мгле проносящегося, слабомерцающего снега плясали какие-то разноцветные искорки и змейки.
Поднявшись на трясущиеся ноги, он обнаружил, что обмерзает. Воротник дохи, шарф и подбородок покрывались слоем пористого, но прочного льда, и этот лед все утолщался. Хуже всего было то, что в валенки стал набиваться снег. Вначале Игнатов думал, что он проникает сверху, с колен, но потом понял, что снег, вбиваемый ветром в валенки, профильтровывается сквозь их ткань. Стенки валенок пропускали мельчайшие кристаллы снега, и портянки становились сырыми и холодными.
Потом спуск кончился, и Игнатов уперся в дорожный — столб. Теперь снова надо было, напрягая зрение до боли, искать столбы и считать шаги.
Когда он вспоминал впоследствии это путешествие, он говорил, что то была не работа, не борьба, не мученье, но, прежде всего, бесконечно однообразное, все время прерывающееся и начинающееся сызнова вычисление.