Будет теперь в наказание за любопытство Ванькино ухо болеть и пухнуть. Заодно Ванька вспоминает о перепиленном мотузке и предстоящих подшлепниках.
— Потри мне ухо-то!—просит он Пашку. — А то мне мамка задаст...
— Это я враз...
За таким лекарством, как снег, на Горелом погосте по зимнему времени далеко идти не надо. Пашка трет Ванькино ухо так старательно, что оно становится багровокрасным и начинает гореть. Однако Ванька и не думает торопиться домой. Дело в том, что, выпытав у Пашки его новости, свою новость Ванька припрятал про запас.
— Меня мамка нынче к ссыльным с молоком посыла-||а,..— говорит он таким тоном, будто ничего особенного в таком сообщении нет.
Ссыльных привезли на Горелый погост совсем недавно, поздней осенью, и что они за люди, толком никто не знает. Их трое, живут они в пустом дьяконовском доме, и что у них делается — неизвестно. Замечали только, что свет в их окнах горит далеко за полночь.
— Ну? Прямо в дом к ним заходил?—интересуется Пашка.
— Звали, только я не пошел, а с крыльца в дверь глянул.
— Иконы-то есть у них?
— Икон не видел. Вот книг на столе много лежит. Вот сколько!
Согрешив против истины, Ванька показал на сажённый сугроб.
— Божественные?
- Кто их знает... Высокий, который с усами, увидел, что я на стол смотрю, начал меня про буквы спрашивать.
— Про какие буквы?
— Знаю ли я буквы...
— Ты ему чего сказал?
— Ничего не сказал... Оробел в ту пору.
— Значит, он сердито разговаривал?
— Вовсе он не сердитый, а насмешник... Взял и обозвал меня.
— По-нехорошему?
— Кто ж его знает как...
— Как же все-таки?