Печальные голые мартовские березки на обочине шоссе опять сменились лесом, не очень массивным, скорее домашним, для прогулок. Мы завернули по ходу указателя, на котором значилось «Тленово» в небольшую деревушку. Ничем особо не примечательную, как большинство из них в нашей глубинке ранней весной.
Впрочем, даже самые ухоженные города в марте становятся зачуханными, как беспризорники. Из-под начавшего таять снега вылезают все скрытые до поры до времени белым покрывалом грехи. Окурки, банки, клочки разлагающейся бумаги и прочие прелести человеческой жизнедеятельности. Серое тоскливое небо, опрокинутое на расквашенную тающими снегами землю, не прибавляет ощущения праздника жизни. Единственное, что греет душу, так это осознание того, что надежда нас не обманет, и скоро будет лето. Будет лето? Опыт прожитых лет и пробивающееся через хмарь робкое, и ещё холодное солнце, обещают, что будет.
Вскоре деревня закончилась. Остались позади низкие, пригнутые тяжестью бытия и времени дома с полузакрытыми глазами-окнами, большая машина почти на проезжей части с надписью «Флюорография», к которой тянулся хвост очереди из обреченно переминающихся с ноги на ногу терпеливых селян. Мы проехали небольшую импровизированную ярмарку, которая ярко-кислотным пятном из халатов, носков и каких-то невероятных юбок, зазывала печальных редких прохожих. Ещё немного отъехав из Тленово, мы притормозили перед указателем «Историко-архитектурный комплекс «Усадьба Менишевых», и свернули по стрелке.
— Усадьба Менишевых? — я с благодарностью посмотрела на Влада. Забитая радость тихонько начала подниматься из глубины моего существа. Муж, очень довольный собой, кивнул. И не смог удержать улыбку. Сюрприз получился.
Я выскочила из машины, как только Влад остановил авто, и оглянулась на него. Муж неторопливо снимал навигатор, и улыбнулся мне отражением в мутных от дорожной грязи окнах:
— Да беги уже, беги! Знаю, как тебе не терпится.
Такие места для меня — места силы. Я напитываюсь концентрированным волшебством. Потом эта энергетика, переработанная где-то в глубинах того, что называется мной, превращается в сказки.
Влад подошел, когда я стояла на подмерзшей скользкой тропке у холма, на котором необычной луковкой расположился Храм Святого духа. Лик Спасителя с западного фасада церкви взирал на меня выпуклой мозаикой рериховского взгляда, усиленный пустыми глазницами окон. Со Спасом нерукотворным хотелось говорить наедине, в пустоте и тишине. Эти выбитые фрагменты потрясающего геометрического оконного переплёта словно приближали небо к земле, храм не был чем-то помпезным и карающим. Он был своим, человеческим, так как познал страдание, унижение и насилие.
— Он может понять человека, — сказала я Владу, кивая на это ни на что не похожее сооружение, которое одновременно напоминало и египетскую пирамиду, и буддистскую пагоду.
Влад догадался, что я имею в виду.
— Ты знаешь, что храм так и не был освящен? — тихо спросил он, приобнимая меня за уже озябшие плечи.
— Читала, — кивнула я. — Княгиня Ольга Менишева и художники, поддерживающие идеи Лашкино, мечтали создать памятник, в котором бы сочетались многие конфессии. Не мудрено, что они нарушили каноны ортодоксальной церкви. Из-за этого храм и не был освящен.
Тишина. Слепящее, но холодное солнце. Под нашими ногами сразу заскрипел загородный первородный снег, мы поднялись на холм вместе. Смальтовая мозаика Спаса по мере приближения становилась все уязвимей, лик расплывался, становился все огромнее, из накрепко заколоченного здания храма повеяло запустением. Я хотела было заглянуть в одно из выбитых окошек внутрь, но поняла, что это ничего нового мне не даст. Просто уже знала, что увижу там. То же самое, что и во всех заброшенных творениях рук человека. Горькую пустоту.
— «Русские Афины», — произнес как-то горько, молчавший до этого Влад.
— Когда-то были, — мне тоже было ужасно жалко эту усадьбу, в которой сто лет назад кипела творческая жизнь и надежда на будущее.
— «Холмы, белые березы, золотые кувшинки, белые лотосы, подобные чашам жизни Индии, напоминали нам о вечном пастухе Леле и Купаве, или, как бы сказал Индус, о Кришне и Гопи», — Влад открыл смартфон и зачитал вслух слова Рериха об этих местах. — Ты пойдешь в музей?
— А ты — нет? — спросила я, уже предугадывая ответ.
— Не могу. — Опустил глаза Влад. — Я лучше у Храма ещё немного поброжу. Тянет он меня чем-то. Хочу посмотреть, где тут могла быть усыпальница князя Менишева.
Влада почему-то всегда тянуло к погостам. Он любил бродить по Новодевичьему кладбищу, в Троице-Сергеевой лавре его влекли усыпальницы, в Новоспасском монастыре — места захоронения династии Романовых. Тянул меня от надгробия к надгробию, вслух зачитывая имена и даты, а я всегда покорно плелась за ним. Что поделать, Влада влекла смерть, а меня — жизнь. В конце концов, утешала я себя, это две стороны одной медали под названием сущее.
Оставив мужа искать предполагаемую усыпальницу князя Менишева, я спустилась к «Теремку» с холма, на котором стоял так и не освященный храм. Его главный фасад с наличниками, пылающими разноцветием красок, был виден издалека. На ставнях улыбалось солнце, неслись куда-то вдаль сказочные коньки, шумели завитки трав, спутанные ветром и дождем, и горделиво высилась любимый малютинский символ: жар-птица с красным гребешком.
Посетителей, как таковых, в музее не было, несмотря на то, что было многолюдно. Я поняла, что приехала какая-то комиссия, поэтому ходила по дому в синих шуршащих бахилах тихо, стараясь не мешать работающим людям. Было даже как-то стыдно за свою такую выходную праздность.
И я даже, кстати, сразу поняла, почему Влад так и не захотел зайти сюда. Обломки бывшего великолепия вызывали почти такую же грусть, как и храм с уникальной мозаикой и выбитыми стеклами. Драгоценные коллекции Менишевой были национализированы. То есть пропали. Все, что осталось целым после варварского разграбления усадьбы, кусками и фрагментами было перенесено сюда. Спасенные обломки мира, так много обещающего грядущим поколениям, но так и не принятые ими. Потому что потомкам хотелось жрать, лениться и совокупляться. Из развлечений грядущим больше всего приветствовалось разрушение «культурного наследия» и пьяные танцы на обломках великой империи.