Константин Хвостополосатов
Мой прадед прошел две большие, как он говорил, войны. Вообще я его называл просто "дед", а прабабушку "бабушка". Мои бабушка и дедушка погибли под бомбежкой в первый год второй большой войны, для СССР она имела только одно название Великая Отечественная. "Деда" я знал, можно сказать, в полглаза и в полуха, так как тогда был еще совсем юным и зеленым, чтобы запомнить что-то накрепко. Хорошо и крепко запомнилось немногое. Почему-то первое, что выходит из глубин памяти - это то, что бабушка со мной играла в какие-то девчачьи игры, которые мне, конечно, были интересны, но все же я уже тогда чувствовал, что со мной играют. Дедовы же игры были взрослыми. Как мне тогда казалось, он на полном серьезе просил помочь ему чистить охотничье ружье, перенести колотые дрова или на рыбалке справиться с удочками. Теперь-то мне понятно, что помощи моей ему, в общем-то, не нужно было, просто хотелось побыть со мной. И еще запомнились его прокуренные седые с темными краями усы. Когда я вспоминаю деда, то его лицо как бы начинает прорисовываться от этих прокуренных усов. Дед курил в основном сигареты без фильтра и собирал окурки в баночку с крышкой. Когда же их набиралось много, он потрошил окурки, отделял хороший табак и либо крутил смешные сигарки из газеты, которые звал "козьи ноги", либо курил самодельную кривую трубку.
- Нечего добро переводить, - говаривал дед. - Табак этот, конечно, слабоват, но самосаду, все одно, не хватает.
Дед был немного нелюдимый и даже угрюмый. Хоть после выпитых пары "стаканцев", как он говорил, самогона или ковша вина становился разговорчивым, шутливым и, как говорила уже бабушка - "руки пущающим"
Бабушка его часто упрекала во время ссор:
- Сыскался тут кавалер, чтоб ему пусто было! Пьянчуга, матрешинник и бабник ты, а не кавалер!
Дед имел георгиевский крест за первую большую войну, которую он по старинке называл Германской. На Великую Отечественную его призвали по второму году войны, когда брали всех, кто мог держать оружие в руках. Дед тогда был крепким мужиком за сорок пять и его, как мало образованного, взяли в пехоту. Автомат он не осилил сразу, а вот трехлинейка ему пришлась по вкусу. Как дед говорил, настоящей войны для него была всего лишь одна атака. Именно в одну атаку и сходил дед, добравшись по старинке до штыковой, в которой равных ему мало могло бы сыскаться. Там он был сильно контужен и направлен в госпиталь. В госпитале его поначалу хотели комиссовать, но потом оставили служить сначала в хозчасти, а потом перевели в трофейную бригаду, где он научился приводить в порядок современное оружие. Именно за это умение его и не комиссовали позднее в 1944, а оставили ремонтировать стрелковое оружие в трофейщиках. За вторую большую войну наград у деда была всего одна. Медаль "За отвагу" он получил, отбившись трофейным оружием с еще одним трофейщиком-инвалидом от пробивавшегося к своим отряда немцев, положив из только что приведенного в порядок немецкого пулемета МГ-42 почти три десятка пехотинцев Вермахта. Там бы, наверное, и погиб дед, да подоспели какие-то части наших войск, заставив немцев отступить от деревни обратно в лес.
Умер дед тихо в возрасте под сотню лет, в своей родной деревне.
*
Сынишка почему-то в последнее время стал спать беспокойно. То ли жара давала о себе знать, то ли какие-то детские недомогания. Ребенок уже начал говорить, но речь его была не очень связной. Часто он говорил понятные слова, но по большей части это были слова коверканные, сильно искаженные, а зачастую совсем не понятные сочетания звуков. Жена сильно уставала днем, и ночью я старался дать ей поспать, поднимаясь на голос ребенка. Иногда, чтобы не тревожить супругу, я просто ложился на пол рядом с детской кроваткой, благо летом даже сквозняки были в радость.
Первый раз я даже не поверил в то, что услышал. Это случилось ночью, где-то часа в два или три. Проснувшись, я услышал, что сынишка тихим, но совершенно уверенным голосом говорит что-то. Голос с одной стороны был похож на голос сына, но в нем вдруг промелькнули совсем уж непривычные слова. Я аккуратно пододвинулся к кроватке.
- ...дым, то гнилой дым, - отчетливо были различимы слова, - назад, тикайте, немцы нас закидали дымными бомбами, отходите... охвицер там к окопам утёк. Ах ты ж кудлатая башка... ружье, ружье не бросай, я тебя потяну щас...от жеж черт их дери, опять гнить будем заживо...
Речь постепенно стала больше походить на детский лепет, затем Никита почмокал и затих. Я некоторое время сидел в полной темноте, ощущая ползущие по коже мурашки. Мне даже не нужно было убеждать себя, что едва начавший говорить ребенок не может знать таких слов. Уснул я далеко не сразу, с трудом отделавшись от ощущения, что нахожусь внутри какого-то мистического фильма.
Утром все случившееся мне показалось обычным сном. Ведь при свете дня ребенок был обычным ребенком, кровать - обычной кроватью, а всякая ночная ерунда - всего лишь странным сном. Все повторилось через несколько дней. Никита опять заговорил. Речь была даже более разборчивой, чем в первый раз, добавилась какая-то взрослая артикуляция.
- ... они травят нас гнилым и душным дымом, они бьют нас из кулиметов, они кидают в нас бомбы с еропланов, рвущие человеков на части, но они же - вороги, немцы совести неймущие, - шептал сынуля, - они ругают нас матом и заставляют ползать в полных воды и грязи канавах, они заставляю нас бежать и кидаться на злую заграду, они морят нас голодом, кормят гнилой капустой...разве ж царь-батюшка такое им сказал делать?
-Никита, Никита... - тормошил я сына, немного опешив от какого-то потустороннего страха.
Сын перестал говорить далеко не сразу. Я еще услышал про то, как немецкий снаряд, или бомба с аэроплана попала в машину и обломки машины с ошметками людской плоти разлетелись по окопам, попав подошвой ботинка оторванной ноги офицеру в лицо. Потом разговор перешел в детский лепет, но сын так и не проснулся, а просто перестал говорить, уснув.
После этого "признания из прошлого" я уже не думал утром, что это мне приснилось. Слишком уж отчетливо врезался чужой рассказ в память. Решив, что жене не стоит волноваться понапрасну и знать об этих "прозрениях", я не стал ей ничего говорить, понадеявшись, что все это были лишь случайные всплески чего-то необъяснимого.
Может, я не слышал "откровений", может, их и вправду не было, но почти две недели прошли спокойно. Очередная "ночь из прошлого" была душной, я просто не мог нормально уснуть, поздно устроившись ко сну. Сын что-то лепетал во сне, но мой чуткий слух не различал там чужого "голоса". Я, похоже, уснул, и во сне ко мне пришел чужой голос, рассказывающий про атаку, про то, как солдат прижали к земле пулеметным огнем, про то, как они ползли, иногда с головой скрываясь в глубоких лужах и скатываясь по скользким краям воронок, а потом не могли без посторонней помощи выбраться, про то, как тащили казавшиеся пяти пудовыми винтовки, про то, как пороли потом тех, кто потерял оружие в бою, а потом тут же выдали винтовки погибших в прошлом бою солдат. Во сне это было не страшно и даже как-то интересно. Но потом я во сне подумал, что это похоже на "рассказы" моего сына и тут же проснулся. Сын опять рассказывал о чужой войне. Жена как-то беспокойно ворочалась, а я слушал, тупо уставившись на светлое пятно лица ребенка в темноте. Через пару минут ребенок замолчал, всплакнул как бы нехотя и затих. Я продолжал сидеть и смотреть на лицо сына. Никита дернул ногами, повернулся на спину и резко, как будто осмысленно повернул ко мне светлое пятно лица. Меня пронзил какой-то непонятный страх, мне показалось, что через это лицо на меня смотрела вечность. Наверное, с минуту я боролся со своим страхом. Уже убедив себя, что все мне только привиделось и придумалось, я услышал:
- Мы взорвали кулемет вместе с этим большим бревенным погребом, - отчетливо проговорил в тишине ночи Никита. - Там был почти ящик чертовой взрывчатки, но шнур порвался. Немцы постоянно бросали в ночь большие световые огни. Мы лежали в грязи и слушали, как они лаяли по-свойски в своем погребе возле кулемета. Мы выложили всю взрывчатку и начали отползать, а бомбарь остался придумывать, как ее поджечь с оборванным шнуром.
Я молчал, совершенно остолбенев под этим невидящим взглядом, а кто-то извне продолжал:
- Немцы поперемене стреляли в сторону наших окопов просто так, чтоб боялись. Мы всегда прятались и сильно не любили звук их кулеметов. А тут они начали стрелять как будто прямо в спину. Петро испугался и побежал, а я тоже боялся, но просто бултыхнул морду в грязь и обмочился. Петро прострелили, и он тихо упал в небольшую яму с водой. Не знаю, могет быть, его сразу убило, а могет быть, он утонул в ней. Когда я подполз, он уже не дышал. Бомбарь все же запалил шнур, но не угадал и стал отползать, когда немцы кинули очередной световой огонь. Немцы не могли попасть в него из кулемета и двое выскочили из погреба. У бомбаря был пистолет и он выстрелил. Потом они сцепились, я подполз и заколол одного из немцев штыком, вернее будет, того, которого стрельнул бомбарь. Не знаю, убил он второго немца или просто стукнул сильно, но нам надо было тикать. Бомбарь крикнул и побежал. Я тоже побежал, но поскользнулся и упал в ту воронку, где лежал Петро. Кулемет опять начал стрелять и убил бомбаря, а я чуть не вмер со страху, и могет быть, обосрался. Сильно бабахнуло. Меня заутром нашли наши ребята и сдали лекарям, апосля того, как выбили поутру немцев из этой окопы. Мне дали "Георгия", я один выжил.