Я, конечно, не стал бы божиться, но мне показалось, что Пармитер попытался намекнуть на то, что я, как бы помягче выразиться, начинаю выживать из ума, и уж хотел было напомнить ему, что держу свой ум в куда большей готовности, чем большинство людей и вполовину меня моложе,— хотя бы тем, что за завтраком регулярно решаю кроссворды в «Таймсе», а это требует немалой сообразительности, но он не дал мне высказаться.
— Вот я и пытаюсь вам объяснить! Речь о капеллане. Его убили.
Должен признаться, это сообщение меня потрясло. Однако прежде чем делать какие-либо заключения, необходимо выяснить все обстоятельства, особенно в такой маленькой общине, как наша, где верят самым невероятным слухам.
— Убили? — переспросил я.— Вы в этом уверены? - Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что это был не самый умный вопрос. Потому что в голосе Пармитера послышалось раздражение:
— Уверен ли я? Да в той же степени, в какой уверен в том, что вот сейчас стою здесь и разговариваю с вами. А если вы не верите, то лучше приезжайте и убедитесь сами.
— Хорошо. Только ничего не трогайте, просто проследите, чтобы никто не входил и не выходил до прибытия полиции. Вы уже звонили в полицию?
Пармитер все еще казался непривычно раздраженным:
— А как я мог им позвонить, если все это время толкую с вами, а вы мне не верите?
— Тогда позвоните им, а я постараюсь прибыть как можно скорее.
Одеваясь, я размышлял об обстоятельствах, которые привели к столь трагической развязке в Пэррок-хаузе. За эти годы Ступл Гардетт изменилась до такой степени, что порою мне казалось, будто деревня, в которую я прибыл на мотоцикле в 193... таком-то году в качестве младшего партнера доктора Бодкина, просто перестала существовать. После войны здесь еще размещались общественные здания, но когда в 1953-м закрыли нашу железнодорожную ветку, все они, а также местная промышленность, переместились в Конигар Вейл. Однако если внешне Ступл Гардетт и изменилась, пока в Пэррок-хаузе обитало семейство Долри, внутренний мир деревни оставался прежним. В конце концов, семейство проживало здесь более тысячи лет, сохраняя преемственность времен. Долри жили в Пэррок-хаузе еще до норманнского завоевания, и хотя сам дом в его нынешнем виде был выстроен только в 1798 году, на окраине поместья еще сохранились руины крепостных стен. По правде говоря, семейство всегда отличалось некоторой эксцентричностью, впрочем, достаточно невинной — за исключением Пола Долри по прозвищу «Бедолага»: в детстве он был ужасно тощим, потом уехал миссионером в Индию и, вернувшись через год, до такой степени буквально воспринял клятву «отказывать себе в лишнем», что отказывался приобретать даже самое необходимое, и так и умер холостяком в 1972 году. В завещании, которое семейство опротестовало, но которое было сделано им за несколько лет до кончины (то есть когда его еще официально не признали невменяемым), и дом, и земли переходили к его старой семинарии, с условием, что «здесь будут проживать и содержаться те Братья и Сестры во Христе, чье здоровье, как духовное, так и физическое, требует постоянного пребывания на свежем воздухе». Лично я ничего не имею против Англиканской церкви, но широта, с коей возможно трактовать подобное завещание, в свое время смутила и меня. Что же касается племянников и племянниц «Бедолаги», то они никогда не смогут ни забыть, ни простить потери Пэррок-хауза. Их чувство утраты ни в коей мере не уменьшалось теми, кто вселился в семейное владение. Я никогда не испытывал особых симпатий к Сестрам во Христе, но та фантастическая коллекция полоумных, которая обрела приют среди фамильных сокровищ Долри, отнюдь не способствовала укреплению христианского духа и в остальных жителях деревни. Особенно тяжело пришлось нашему викарию. Он затратил долгие годы на то, чтобы создать конгрегацию из двадцати пяти постоянных членов, и добился он этого лишь упорным игнорированием епископского эдикта о следовании новым образцам службы. Нет, наш викарий придерживался традиций — «Сборника гимнов старых и новых» и «Молебнов в трактовке короля Якова». И вот теперь все его усилия были сметены наплывом Братцев и Сестриц во Христе, которые начали с того, что окончательно отвратили от религии полковника Фортпатрика — а ведь наш бедный викарий добился- таки того, что полковник хотя бы минут на десять забегал в церковь. Теперь же полковник с легким сердцем совсем отвратился от веры, и многие даже слышали, как он однажды орал пытавшейся облобызать его сестре Агнессе: «А ну, отпусти меня, грязный мерзавец». Полковник принял ее за существо противоположного пола — впрочем, никто б не поставил ему эту ошибку в упрек: Сестра Агнесса действительно мало походила на женщину. А когда во время службы четверо из наиболее возвышенно настроенных Братьев каждый раз, как викарий имел неосторожность упоминать Иисуса Христа или Святой Дух, принимались вскакивать и реветь «Аллилуйя», церковь покинул и мистер Биркеншоу. В следующее воскресенье дела пошли еще хуже. Полковник Фортпатрик объявил викарию, что намеревается бойкотировать службу, пока ему не будет дана гарантия, что его молитвам не станет мешать «банда педиков, оскверняющих Божий дом», на что викарий ответствовал: он-де не может препятствовать желающим приходить в церковь. На что полковник, в свою очередь, заявил, что уже сделал это за викария от своего и миссис Фортпатрик имени. А мистер Биркеншоу пришел на утреннюю службу с дубинкой и сообщил брату Виктору, что если тот еще хоть раз возвысит голос, то почувствует дубинку на своей башке: «Еще раз заорешь «Аллилуйя!», и можешь потом вопить «Аминь!», понял, черная твоя харя?», что было, в общем-то, бестактно, ибо брат Виктор не только белый, но, как поговаривали, прибыл к нам из Алабамы. Короче, как вы понимаете, атмосферу в церкви теперь нельзя было назвать располагающей, и через месяц после появления у нас Братьев и Сестер конгрегация уменьшилась до девяти человек. К тому же Братья и Сестры категорически отказывались принимать во внимание увещевания викария в том, что наши прихожане не привыкли-де к чересчур эмоциональному проявлению религиозного духа.
Да и сам дом, переименованный в «Центр гипергностики», имел все основания для печали. Б. и С. (не смею продолжить эти сокращения так, как мне хотелось бы) взяли на себя миссию перекроить старый сад и выдернули с корнями тисовый лабиринт, посаженный еще в год Трафальгарской битвы. Старый Саттер, садовник, отказался в этом участвовать, вследствие чего был уволен, а сад, открытый с 1938 года велением старой миссис Долри по воскресеньям для публичного посещения, был закрыт, «поскольку Святой день предназначен для молений, а не для прогулок». Объявление об этом, опубликованное в «Бэрриер эдвертайзер», отнюдь не сделало запрет более приятным для местных жителей. «Общество садоводов» посвятило сему факту специальное собрание и послало «единодушный протест» на имя нашего местного члена парламента Фреда Картлиджа, а если протест не сработает — а протесты на имя Фреда еще никогда не срабатывали,— намеревалось отправить его в адрес Совета по воспитанию молодежи. Потому что, в конце концов, ситуация осложнилась именно из-за наркоманов.
Должен признать, что все эти проблемы были мне особенно неприятны, потому что люди совершенно безосновательно винили в том, что в Пэррок-хаузе появились наркоманы, именно меня. Я готов признать, что без моего вмешательства подобная мысль Б. и С. никогда бы не пришла, но как мне было угадать, что их кривые мозги воспримут мои слова столь буквально? Потому что во время спора между сестрой Армитидж и архидьяконом Ламли, который прибыл на ежегодное собрание Общества по распространению знаний о христианстве, я всего лишь указал, что спасение трудом гораздо важнее пятидесятницы и что все мы чувствовали бы себя куда лучше, если бы гипергностики демонстрировали свой гуманизм посредством помощи бедным и обездоленным. Я же не мог предполагать, что они по-своему понимают слово «обездоленные»! Короче говоря, через неделю в имение прибыл автобус, битком набитый безнадежными наркоманами и несовершеннолетними преступниками, и ко мне обратился за помощью местный советник по вопросам алкоголизма и наркомании мистер Климбирт (от него всегда подозрительно пахло мятной жевательной резинкой, и он имел странную привычку во время любого собрания или беседы отлучаться каждые двадцать минут, из чего я заключил, что он сам — неисправимый пьяница). Он дал мне указание выписывать этой публике метадон (причем сообщил мне это столь радостно, что я предположил, будто он и сам им баловался). Естественно, я отказался слушать эту чепуху: я твердо придерживаюсь правила не выписывать подобные медикаменты, кроме как в медицинских нуждах. За что меня снова безосновательно обвинили — на этот раз во вспышке воровства и грабежей в округе. А капеллан, точнее, ныне покойный капеллан, назвал меня садистом — эпитет настолько далекий от истины, что он меня даже позабавил.
Вот о чем я размышлял, одеваясь и спускаясь к машине. Поскольку небо уже начало светлеть, я решил все же пройтись пешком. От меня до Пэррок-хауза не больше полумили, и я не видел оснований для спешки. Капеллан мертв, и убит ли, как утверждает Пармитер, или отошел в мир иной по естественным причинам, оттого, что я поспешу, он не воскреснет. Минут через десять я уже был у ворот имения. Я взглянул на часы и с удивлением отметил, что уже начало пятого. Я решил срезать путь и отправился через розарий, теперь запущенный, не то что во времена миссис Долри. Но даже и сейчас некоторые старые сорта сияли великолепием — их не затронули ни темные точки, ни тля, которые изрядно потрепали новые гибриды, не способные выжить без постоянного опрыскивания фунгицидами. Я взобрался по ступенькам и вошел в дом. Пармитер, покуривая, ждал меня в холле. Бог весть сколько раз я говорил этому человеку о риске, которому он подвергает свое здоровье, но он не слушал. Я вновь напомнил ему о раке легких и инфаркте, а он ответил:
— Вот увидите, доктор, убиенного, так и сами захотите сделать затяжечку!
Нет, некоторых людей ничто не учит...
Мы прошли в комнату капеллана. Она располагалась в конце длинного коридора в восточном крыле, там, где когда-то была гардеробная миссис Долри - пусть меня простят, но я до сих пор называю это помещение именно так. Меня удивил храп из-за выходящих в коридор дверей - там располагались спальни Б.
— А они еще не знают,- ответил на мой вопрос Пармитер и с усмешкой добавил: — Вот удивятся-то! К тому же вряд ли стоит воспринимать храп всерьез: кое- кто может храпеть нарочно, для алиби.
Это замечание показалось мне бестактным, но возразить я не успел, потому что мы подошли уже к нужной комнате. Пармитер пнул ногой дверь, и я вошел. И сразу же выскочил обратно. Теперь я понял, что имел в виду Пармитер, когда назвал капеллана «убиенным». При жизни капеллан был довольно приятным на вид человеком. В смерти же он, одетый только в носки, с торчащим изо рта красным носовым платком (видно, чтоб заглушить вопли) и свисавшей из ноздри пластиковой трубкой, выглядел на редкость отвратительно.
— Надеюсь, вы обратили внимание на пустую бутылку из-под виски,- заявил Пармитер.
— Бутылка из-под виски? Нет, не заметил.
— Так гляньте еще раз, док. Она прикреплена к другому концу трубки. Убийца пытался представить дело так, будто капеллан сам допился до смерти.
— Допился до смерти...— повторил я.- Вы хотите сказать...