— И снимите шинель — пуговицу в петлицу вошью. А то уже третий день обещаете.
— Только чтоб одинаково было: на правой и на левой.
— Будет в аккурат. Не сомневайтесь.
Он не сомневался. Гутман был испытанный мастер на все возможные и невозможные дела — все у него получалось удивительно легко и просто. Комбат привычно расстегнул командирский ремень, скинул с плеч двойную портупею, кобуру с ТТ, снял свою комсоставскую, некогда шитую на заказ, но уже основательно потрепанную и побитую осколками шинель. Гутман широким портняжным жестом раскинул ее на коленях.
— И кто придумал эти пуговицы в петлицы? Ни складу, ни ладу.
— Тебя не спросили, Гутман, — буркнул Маркин. — Придумали, значит, так надо было.
— А по мне, так лучше кубари. Как прежде.
Комбат с наслаждением вытянул на соломе отекшие за день ноги и, рассеянно слушая разговор подчиненных, достал из брючного кармашка часы — плоские, с тоненькими стрелками и удивительно точным ходом. Он положил часы на край ящика, чтобы видеть их светящийся циферблат, и начал свертывать самокрутку.
Первая волнующая радость постепенно уходила, вытесняемая насущными заботами дня, он смотрел на часы и думал, что скоро надо будет звонить на полковой КП, докладывать обстановку. Как почти и всегда, эти минуты были до отвращения неприятны ему и портили настроение до и после доклада. Сколько уже времени, как полком стал командовать майор Гунько, а комбат-три Волошин все еще не мог привыкнуть к его начальническим манерам, которые нередко раздражали, а то и злили его.
— Из полка звонили?
Маркин оторвался от бумаг, вспоминая, моргнул — его лицо с густоватой щетиной на щеках при скупом свете карбидки выглядело почти черным.
— Звонили. Будет пополнение.
— Много?
— Неизвестно. В двадцать два ноль-ноль приказано выслать представителя от батальона.
Лейтенант озабоченно посмотрел на часы — малая стрелка приближалась к восьми. Комбат откинулся к стене землянки и затянулся самокруткой. Стена ничуть не прогрелась и даже сквозь меховой овчинный жилет чувствительно холодила спину.
— Про высоту шестьдесят пять не спрашивали?
— Нет, не спрашивали. А что, все копают?
— Дзоты строят. Как бы завтра не того… Не пришлось брать.
— Да ну! — усомнился Маркин. — Семьдесят шесть человек на довольствии.
Эта названная Маркиным цифра, хотя и не была неожиданностью для комбата, остро задела его сознание — всего семьдесят шесть! Совсем недавно еще было почти на сто человек больше, а теперь вот осталось менее половины батальона. Сколько же останется через неделю? А через месяц, к лету? Но он только подумал так, усилием подавил неприятную мысль и вслух сказал о другом:
— Через день-два будет хуже. Укрепятся.
Лейтенант бросил беглый взгляд на выход, прислушался и тихо заметил:
— А может, не докладывать? Молчат, и мы промолчим.
— Нет уж, спасибо, — сказал комбат. — Будем докладывать как есть.
— Ну что ж, можно и так.
Гутман старательно пришивал пуговицу, Чернорученко хозяйничал возле печки, разведчик, натянув на голову бушлат, старался заснуть перед дежурством. Маркин с помощью карандаша и шомпола разлиновывал в тетрадке графы «формы 2-УР» — для записи предстоящего пополнения. Комбат рассеянно смотрел, как однобоко тлеет бумага на конце его самокрутки, и думал, что война, к сожалению или к счастью, не дает ни малейшей свободы в том выборе, который имеет в виду лейтенант Маркин.
Среди всех возможностей, которые предоставляет ситуация, на войне чаще выпадает самая худшая, плата за которую почти всегда — солдатские жизни. Трудно бывает с ней согласиться, но и поиски путей в обход обычно приводят не только к конфликту с совестью, но и кое к чему похуже.