Его наглухо застегнутый сюртук выделялся на фоне стенного барельефа, черной чертой рассекая пеплумыЗемледелия и Промышленности
– статуй с греческим профилем.
– Господа, – повторил председатель, когда водворилась относительная тишина, – мною получено письмо от господина Ламбертона, который приносит свои извинения; он не может
присутствовать на сегодняшнем заседании.
На шестой скамье против стола кто то негромко рассмеялся. Совсем молодой депутат, лет двадцати восьми, не больше, белокурый и обворожительный, прикрывая рот белыми
руками, старался заглушить смех, звонкий, как у хорошенькой женщины. Один из его коллег, человек огромных размеров, пересел через три скамьи и на ухо спросил у него:
– Правда ли, что Ламбертон застал жену… Расскажите ка, Ла Рукет.
Председатель взял стопку бумаг. Голос его звучал монотонно. До глубины зала долетали обрывки фраз.
– Испрашивают отпуска… господин Блаше, господин Бюкен Леконт, господин де Ла Виллардьер.
Пока Палата давала разрешение на испрошенные отпуска, Кану, по видимому, надоело разглядывать зеленый шелк, скрывающий неблагонадежное изображение Луи Филиппа, и он
слегка обернулся, чтобы посмотреть на галерею. Над желто мраморной каймой с наведенными лаком прожилками виднелся за колоннами один единственный ряд галереи, обтянутый
пурпурным бархатом; подвешенный сверху ламбрекен из гофрированной меди не мог скрыть пустоту, образовавшуюся после уничтожения верхнего ряда, где до Второй империи
обычно помещались журналисты и публика. Между массивными пожелтевшими колоннами, которые обрамляли амфитеатр пышным и тяжеловесным полукругом, виднелись почти пустые
ложи; лишь в немногих ярким пятном выделялись светлые женские платья.
– Ага! Полковник Жобэлен явился! – пробормотал Кан.
Он улыбнулся полковнику, когда тот его заметил. Полковник Жобэлен был в темно синем сюртуке, который служил ему после отставки своего рода гражданским мундиром.
Украшенный большой, словно узел шейного платка, розеткой офицера Почетного Легиона , полковник одиноко расположился в ложе квесторов . Кан посмотрел левее, и взгляд его
задержался на юноше и молодой женщине, нежно прижавшихся друг к другу в уголке ложи Государственного совета. Юноша то и дело наклонялся к уху своей спутницы и что то ей
говорил, а она, не оборачиваясь и не сводя глаз с аллегорической статуи Общественного порядка, тихо улыбалась.
– Послушайте, Бежуэн! – шепнул депутат, толкая коленом своего коллегу.
Бежуэн писал в этот момент пятое письмо. Он растерянно взглянул на Кана.
– Видите там, наверху, маленького д'Эскорайля и хорошенькую госпожу Бушар? Бьюсь об заклад, что он щиплет ей ляжки, такие у нее томные глаза… Похоже на то, что все
друзья Ругона условились здесь встретиться. А вот еще в ложе для публики госпожа Коррер и чета Шарбоннелей.
Раздался продолжительный звонок. Курьер красивым басом провозгласил: «Внимание, господа!» Все насторожились. Тут председатель произнес фразу, которую услышали все:
– Господин Кан испрашивает согласия на напечатание речи, которую он произнес при обсуждении законопроекта о муниципальном налоге на кареты и лошадей города Парижа.
По скамьям пронесся ропот, и разговоры возобновились. Ла Рукет подсел к Кану.
– Итак, вы трудитесь на благо народа? – пошутил он.
Потом, не дав тому ответить, добавил:
– Вы не видели Ругона? Ничего нового не знаете? Об этом все говорят. Но, по видимому, еще ничего не решено.
Он повернулся, взглянул на стенные часы:
– Уже двадцать минут третьего! Как охотно я улетучился бы, если бы не чтение этой проклятой докладной записки! Оно действительно назначено на сегодня?
– Мы все предупреждены, – ответил Кан.