Внутри, розовым пятном среди пены белых кружев, четко выделялось личико наследного принца, которого держала на коленях воспитательница принцев крови; рядом с нею
сидела кормилица, красивая полногрудая бургундка. Далее, за группой пеших конюхов и конных шталмейстеров, следовала карета императора, не менее великолепная и тоже
запряженная восьмеркой лошадей; в ней сидела императорская чета, непрерывно отвечавшая на приветствия. По обеим сторонам карет гарцевали маршалы, не обращая внимания на
то, что пыль от колес садилась на шитье их мундиров.
– А вдруг мост провалится! – ухмыльнулся Жилькен, любивший страшные выдумки.
Госпожа Коррер испуганно велела ему замолчать. Но он не унимался, уверяя, что железные мосты всегда непрочны, и когда обе кареты выехали на середину, заявил, что
мостовой настил несомненно качается. Как они плюхнутся, черт побери! Сколько воды хлебнут все трое – папаша, мамаша и младенец! Экипажи мягко и бесшумно катились; плавно
изогнутый мост был так легок, что казалось, будто кареты висят в воздухе над огромной пропастью реки; они отражались внизу, в синей глади, точно диковинные золотые рыбы,
плывущие между двух стихий. Император и императрица, слегка утомленные, откинулись на атлас обивки, радуясь, что могут на мгновение ускользнуть от толпы и не отвечать на
приветствия. Воспитательница тоже воспользовалась безлюдьем моста и стала оправлять сползавшего с колен ребенка; кормилица, склонившись над ним, старалась позабавить его
улыбкой. Весь кортеж купался в солнечном свете; сверкали мундиры, дамские наряды, сбруи лошадей; кареты, похожие на раскаленные светила, искрились и отбрасывали
ослепительных танцующих зайчиков на черные дома набережной Наполеона. И, словно фон для этой картины, вдали, над мостом, вздымалась монументальная вывеска – намалеванный
на шестиэтажном доме острова Сен Луи огромный серый сюртук, пустой внутри, но в ореоле солнечного сияния.
Жилькен заметил этот сюртук в то мгновение, когда он как бы повис над обеими каретами, и закричал:
– Взгляните ка! Ведь это – дядюшка.
В толпе пробежал смешок. Шарбоннель, не сообразивший, в чем дело, стал просить объяснений. Но люди уже перестали слышать друг друга, зазвучало оглушительное «ура!»,
триста тысяч человек в общей давке хлопали в ладоши. Когда карета с младенцем доехала до середины моста, а за нею, в широком открытом пространстве, где ничто не стесняло
взора, появилась карета императора с императрицей, зрителями овладело непередаваемое волнение. Народ был охвачен одним из тех порывов нервического энтузиазма, которые,
словно вихрь, проносятся над городом. Мужчины поднимались на носки, сажали ошалевших детей себе на плечи, женщины плакали, осыпая «дорогого малютку» нежностями, от всего
сердца сочувствуя мещанской радости императорской четы. Буря приветствий все еще бушевала над площадью Ратуши; на набережных с обеих сторон реки, как вверх, так и вниз
по течению, повсюду, куда хватал глаз, волновался лес протянутых, машущих, воздетых рук. Из окон взлетали платки, высовывались люди с горящими лицами и черными провалами
разинутых ртов. А там внизу, на острове Сен Луи, узкие, словно нарисованные углем окна вспыхивали белыми блестками, наполняясь какой то едва уловимой жизнью. Лодочники в
красных блузах, стоя в лодках посредине сносившей их Сены, вопили во всю глотку, а прачки, видные только по пояс сквозь окна своего «поплавка», голорукие, растрепанные,
обезумевшие, яростно колотили вальками, стараясь привлечь к себе внимание.
– Ну, все; пора уходить, – сказал Жилькен.
Но Шарбоннелям хотелось увидеть все до конца. Хвост процессии – эскадроны лейб гвардии, кирасиров и карабинеров – удалялся по улице Арколь.