Он принялся молотить руками, с усилием разворачивая тело.
Двигаясь, он вглядывался в темноту, но ничто не могло подсказать, сумеет ли он развернуться. Со всех сторон его окружала сплошная, однородная тьма. Ни обломков, ни погружающегося корпуса корабля, ни борющихся за жизнь людей, уцелевших после кораблекрушения. Один. Кругом только тьма, почти вплотную подступившая к глазным яблокам. Да еще катящиеся валы.
Он стал звать остальных, хоть кого-нибудь.
— Нат! Натаниель! Ради Бога! Натаниель! Помоги!
Голос замер, с лица сошла гримаса. Он безвольно висел внутри спасательного пояса, позволяя волнам делать что им заблагорассудится. Опять застучали зубы, время от времени дрожь распространялась, охватывая все тело. Ноги внизу не столько окоченели, сколько были сжаты, беспощадно сдавлены морем, реагируя не на холод, а на тяжесть, грозившую раздробить их, разорвать. Он искал и не мог найти такое положение для рук, которое уняло бы боль. Заболел затылок — не постепенно, а внезапно и резко, так что стало невозможно приподнять подбородок от груди. От этого лицо погрузилось в море, и он, давясь, с каким-то всхрапом втянул ноздрями воду. Сплюнув, он некоторое время терпел, потом протиснул руки между спасательным поясом и подбородком. Стало легче, но ненадолго. Одна-две волны — и боль возобновилась. Он опустил руки, лицо погрузилось в воду. Превозмогая боль, он запрокинул голову, так что глаза, открой он их, глядели бы в небо. Давление на ноги стало терпимым. Их плоть как бы уже не существовала, а превратилась в какую-то другую субстанцию, застывшую и не причиняющую мучений. Та часть тела, до которой море еще не добралось и не сумело полностью подчинить, то и дело содрогалась от дрожи. Вечность, неотделимая от боли, была тут, рядом, — познаваемая, ощущаемая. Гримаса срослась с лицом. Он думал. Мысли давались с трудом — бессвязные, но значительные.
Скоро рассвет.
Надо двигаться с места на место.
Видно только на взмах руки.
Скоро рассвет.
Я увижу обломки.
Я не умру.
Я не могу умереть.
Только не я…
Я бесценен.
И, охваченный внезапно нахлынувшим чувством, не имеющим ничего общего с прикосновением моря, он стряхнул с себя оцепенение. Из глаз быстро вытекала соленая вода. Всхлипнув, он поперхнулся.
— Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите!
Тело приподнялось и мягко опустилось.
Был бы я внизу, мог бы даже добраться до шлюпки. Или плота. Надо же так. Угораздило стоять именно эту треклятую вахту. Вот и снесло с треклятого мостика. Верно, эсминец как раз делал правый поворот — если рулевой вовремя услышал команду, — и в этот момент затонул или перевернулся. Они, наверно, где-то здесь, в темноте. Барахтаются недалеко от места погружения, подбадривают друг друга. Держатся вместе, головы торчат из воды, кругом мазут, обломки. Рассветет, и я их найду. Господи, непременно найду. А то их подберут, а я так и останусь болтаться здесь, как подвесная койка. Господи!
— Помогите! Натаниель! Помогите!..
Нет, я правильно отдал команду, правильно. Секунд на десять раньше, и уже ходил бы в героях. Эй, ради Бога, право на борт!
Должно быть, врезало прямо под мостиком. Нет, я отдал правильную команду. И вот снесло к чертям собачьим.
Гримаса затвердела, управляя одеревеневшим лицом, пока верхняя губа не приподнялась, обнажив стучащие зубы. От гнева кровь немного разогрелась и прилила к щекам, добралась До опущенных век. Глаза открылись.
Он лихорадочно задвигался, поднимая брызги и глядя вверх. В беспроглядной тьме что-то изменилось. Нет, не в глазу, а снаружи — появились какие-то пятна и кляксы. Минуту-другую, пока он не вспомнил, как пользоваться зрением, они наваливались прямо на глазные яблоки, как прежде подступала тьма.