Если верить Уолишу, то с того самого дня и доныне вы не живёте, а трепещете словно пламя свечи у алтаря, где представителей интеллигенции приносят в жертву, подвергая их беспричинному унижению. Ну что твоя героиня Униженных и Оскорблённых. Со своей стороны должен признать, что приличные манеры давались мне непросто и не от того, что хамство у меня в крови и неистребимо, а потому, что пребывал под грузом ответственности своего положения. Одно время мне даже начало казаться, что мне не преуспеть в жизни до тех пор, пока, как и все остальные, я не натяну на себя липовую личину. Поэтому я принял особые меры, чтобы смотреться предусмотрительным, вежливым, культурным. И, конечно, я перегибал палку – я утирался платочком дважды там, где люди лучшего происхождения делали это лишь раз. Только вот ни одна из подобных программ реформ не могла увлечь меня надолго. Я сочинял её, а затем, изорвав в клочья, швырял в бушующее пламя.
Должен сказать, что Уолиш в своём письме задаёт мне перцу. С какой стати, спрашивает он, когда в разговоре со мной кто-то запинался, подбирая слова, я с жадной методичностью снабжал его подходящей фразой или завершал его предложение? Он утверждает, что я рисовался, и, отрекаясь от своего плебейского происхождения, пытался примазаться к сообществу культурных и рафинированных – что-то вроде иудея, которого приняли (с таким скрипом) в светское общество христиан, из пьесы Т. С. Элиота. Уолиш определяет меня как прыгнувшего в высший социальный слой плебея, ищущего узды, да так рьяно, как кто-то – спасения. И как результат, говорит он, у меня начались приступы бунтарства и жуткой агрессивности. Всё это Уолиш излагает очень убедительно, только вот он почему-то не делал этого в те годы, когда мы были близки. Он что, копил всё это на потом? Ведь в Рибие-Колледж мы были близки. Мы же, дружили. Но в итоге, он, вроде, решил стать моим смертельным врагом. Всё это время, пока он корчил из себя близкого и верного друга, он откармливал мою душу как курицу в курятнике с тем, чтобы, когда придет время, зарезать её. А мой успех в музыковедении, видимо, был ему как кость в горле. Всё, что рассказываю вам я, Эдди говорил своей жене, да и, вообще, не делал из этого секрета. В кампусе, конечно же, знали об этом. Ребята посмеивались, а мне было не до смеха. Какая жалость – вы были тонкорукой дамой с бледной кожей, впитавшей цвета мха, лишайника и известняка. Открыв тяжёлые библиотечные двери, внутри можно было видеть зелёные лампы для чтения на массивных полированных столах и стеллажи забитые книгами до галёрки и выше. Немногие из этих книг были великими, некоторые – информационно полезными, большинство же могли лишь засорять мозг. Моя почтенная почитательница Сведенборга говорит, что ангелы не читают книг. Зачем им это? Смею утверждать, что и библиотекари не самые великие книгочеи. Им доступно слишком много книг, большинство из которых бренны. Битком набитые полки источают манящий, бодрящий, соблазняющий аромат, в котором, однако, также чувствуется противный душок какой-то летальной отравы. В библиотеках люди могут лишиться жизни. Их следует предупредить. А вы, жрица этого храма, вышедшая глянуть на небо, и ваш шеф, м-р Лубек, вежливый беженец, вечно спотыкающийся о свою дряхлую псину и извиняющийся перед ней (с жутким пшиканьем): – Ах, прошти меня!
Конфиденциальное примечание: Мисс Роуз никогда не была ни хорошенькой, ни даже, как говорят французы, une belle laide (некрасивой красавицей), то есть женщиной, чьё владение сексуальными чакрами, позволяет обернуть даже непривлекательность на пользу своей эротичности. Некрасивая красавица (кто, кроме французов мог бы придумать такое!) должна была стать станком тиражирования похоти. Такой чудо-силы недоставало. Как и естественной почвы для её появления. Полвека тому назад мисс Роуз принимала бы гомеопатическое снадобье Лидии Пинкхэм. А так, даже будь она зелёного цвета, её мог бы полюбить мужчина – за её кроткую сердечность либо за смелость, которой ей нужно было набраться, чтобы оценить мою бейсболку. Тогда, тридцать пять лет тому назад, я мог бы сгладить эту неловкость комплиментами, добавив: – Подумайте только, мисс Роуз, какое множество артефактов уникальной красоты было выкопано археологами – Венера Милосская, Ассирийские крылатые быки с лицами великих царей. А Микеланджело даже закопал одну из своих статуй, чтобы придать ей древний вид. Только вот слишком поздно для риторических любезностей. Как мне не стыдно! Она и так некрасивая да незамужняя, а тут ещё вся округа ехидно хихикает над моей остротой. Как же бедняжке мисс Роуз не быть в отчаянии?
Как я уже сказал, Эдди Уолиш, несмотря на искривление позвоночника, не желал вести себя как калека. Хоть он и ходил ссутулившись и припадая на левую ногу, но смотрелся стильно – в добротных английских твидовых костюма и туфлях брэнда "Ллойд-энд-Хэйг". Сам же он говаривал, что вокруг предостаточно женщин-мазохисток для вдохновления любого парня на то, чтобы «почистить перышки» и принарядиться. Мужчины с физическими недостатками умели отлично ладить с девушками определённого сорта. Поэтому мне кажется, мисс Роуз, что в тот памятный день лучше бы вы оставили свой комплимент для Эдди. Но на нашу беду на тот момент он уже был женат, а я – холост.
В начале семестра, пока стояли солнечные деньки, мы с Эдди чуть не ежедневно ходили на прогулку. Тогда он мне казался каким-то загадочным. Я всё думал: Кто же он всё-таки такой, этот чудак, ставший (вдруг) мне близким другом? Что это за странное низкорослое создание рядом со мной с огромной головой, укрытой высокой шапкой густых волос? Из ушей его также торчат, но под иным углом, пряди волос густые будто кнутовые жгуты. Одна девица из кампуса даже предложила мне уговорить его побрить уши – только к чему? Ведь он не понравился бы ей и с побритыми ушами – размечталась. Смех у него звуком напоминал какой-то духовой инструмент – скорее гобой, чем кларнет. Издавал он его как ноздрями, так и ртом по форме напоминающим прорезь на хэллуиновской тыкве. Улыбка у него была как у Альфреда Э. Ноймана с обложки журнала «Мэд», слывущего наследником «несносного мальчишки», пресловутого персонажа книг Джорджа Пека. Глаза же его хотя и были теплы, как бы приглашая к дальнейшему сближению, но не давали самого желаемого. Я жаждал его восхищения. Обожая его, но не чувствуя взаимности, я добивался его расположения блистая остроумием – ведь он же интеллектуал с вычурными замашками передового постмодерниста- экзистенциалиста. При этом он вроде ещё и не лишён доброты. Хотя труднее сказать чего он лишён. Ко всему ещё обожает Брехта и Вайля, напевает мелодию «Маки Мессер» и даже наигрывает её на пианино. Впрочем, такая музыка (немецкий кабаре-джаз двадцатых годов, который был ответом Берлина окопному милитаризму и агрессивному пацифизму) уже никак не могла считаться современной. Чтобы Эдди позволил себе опуститься до такого старья – немыслимо! Ультрасовременный Эдди всегда был в авангарде. Ранний фанат поэтов-битников, он был первым, кто процитировал мне чудесную строчку Аллена Гинзберга: «Америка, я налегаю на колесо "голубым" своим плечом ...» Именно благодаря Эдди я стал восторженным читателем Гинзберга, у которого почерпнул множество мудрости.
Возможно, вы, мисс Роуз, сочтёте (как и я сам) странным, что я остаюсь преданным Гинзбергу столько лет. Однако, позвольте мне предложить фрагмент одной из его последних книг, как всегда незабываемой и увлекательной. Гинзберг пишет, что Уолт Уитмен спал с автором книги «Совершеннолетие любви», Эдвардом Карпентером, который потом стал любовником Гэвина Артура, внука Честера Артура, одного из самых загадочных наших президентов. Гэвин Артур, будучи уже очень старым, стал любовником одного гея их Сан-Франциско, который, сойдясь с Гинзбергом, замкнул круг и состыковал Мудреца из Камдена [Уитмена] с его единственным законным наследником и преемником. Всё это немного напоминает рассказ доктора Панглосса о том, как его угораздило заразиться сифилисом. Прошу простить мне это, мисс Роуз, но мне кажется, что для данного разбирательства, которое может очень больно задеть наши с вами чувства, нам понадобится как можно более широкий людской фон. Вы должны знать, с кем говорили тем днём, когда, трепетно улыбаясь, отважились сделать мне комплимент ... пожелать мне, нам, удачи. Я же отплатил вам за это злой остротой, привычно извлечённой из недр моей натуры, этой кладези неуместных фраз.
Я чуть было не забыл о том, что произошло когда на мой адрес в Канаде пришло письмо Уолиша. Его письмо – это своеобразная Книга Есфирь, в которой мне отведена роль негодяя Амана. Должно быть, Уолиш все эти десятилетия жёлчно сушил голову над тайной моей сущности, вновь и вновь и вновь перерисовывая схему закоулков моей души. Он составил список всех моих грехов, моих проступков, детали которого столь чётки, перечень столь внушителен, а резюме столь кратко, что, похоже, он рьяно собирал, подшивал, протоколировал и отшлифовывал моё дело во время самых тёплых и солнечных деньков нашей дружбы. Только представьте, мисс Роуз, получить подобный болезненный документ в то время, когда я пытаясь совладать с горем и злостным попранием моих прав человека, скорбел по жене (и, как ни смешно, по моему брату-аферисту). Кроме того я переживал Edad con Sus Disgracias, обнаружив, что не способен более распрямить средний палец, и взвешивал перспективы трудоустройства и (стремительно приближающегося) семидесятилетия.
В наше время, моя дорогая, уже никого не смутить или удивить проявлением злодейства, но я всё же снова и снова спрашиваю себя, для чего Эдди Уолишу надо было тридцать с гаком лет коллекционировать мои проступки и лишь теперь швырнуть мне их в лицо? Вот что возбуждает во мне острый интерес, настолько острый, что заставляет меня мысленно кричать. Весь комизм этого одолевает меня по ночам с болезненностью родовых схваток. Я лежу в задней спальне слабоизолированной коробочки канадского домика и изо всех сил тужусь чтоб не издать вопль. Не хватало ещё соседям услыхать подобные звуки в три ночи. И ни единой души во всей Британской Колумбии, с которой я мог бы этим поделиться.
Единственная моя знакомая – это миссис Грейсуэлл, пожилая дама (ну очень пожилая), изучающая оккультную литературу, и я не могу беспокоить её темами совсем иной направленности. Наши с ней беседы сугубо теоретические… Одно её ценное высказывание таково: «Низшее Я – это то, что Псалмист имеет в виду, когда пишет, “Я – червь, а никакой не человек.” Высшее Я – это то, что лишь немногим из людей дано замечать. Вот почему они так пренебрежительно отзываются друг о друге.»
Поскольку в своём документе (обвинении) Уолиш уже не в первый раз приводит цитаты из прозы и поэзии Гинзберга, то я, в конце концов, заказал издательству «Сити-Лайтс» из Сан-Франциско те из его работ (издавалось так много его тонких брошюр), что я еще не читал, после получения которых посвятил множество вечеров их изучению. В своих трудах Гинзберг выступает за истинную нежность и полную искренность. Под последней он понимает буквализм в описании фекалий и гениталий. Нет ничего милее для него братства "вольной дороги" – мужчин, женщин, товарищей, – приверженцев человеколюбия и безоглядного совокупления, неустающих молиться и медитировать. С ужасом отзывается он о нашей «пластиковой культуре», которую несколько навязчиво связывает с ЦРУ. Кроме последнего есть ещё разведслужбы корпораций Эксон, Мобил, Стандард-ойл-оф-Калифорния и гнусная Оксидентал-Петролеум с её кремлёвской агентурой (то есть, явно, недостойная доверия). Суперкапитализм и его канцерогенная нефтехимическая технология связаны посредством Джеймса Хесуса Энглтона, высокопоставленного чина Ассоциации Разведслужб США, с одним из его приятелей, Т. С. Элиотом. У Энглтона, в юности работавшего редактором литературного журнала, была заветная цель возрождения культуры борьбы Запада против «так называемых сталинистов.» В одной из его работ Гинзберг пишет о посетившей его химере, в которой он в обществе поэта Т. С. Элиота на юте судна, плывущего куда-то по реке Стикс, где последний в ходе беседы признаётся, что выполнял мелкие шпионские задания Энглтона. Таким Детям Тьмы, как Элиот, Гинзберг противопоставляет "зубров" – бородатых мыслителей, поэтов верных Блейку и Уитману, "блаженных чудиков", сентиментальных наивных гомосеков, мелкие сообщества которых спецслужбы пасли по своим базам данных, пытаясь внедрять к ним "кротов" и совращать их героином. Упомянутую галлюцинацию Гинзберга, столь проникновенную не только из-за такого обилия в ней страшного, но и благодаря отраженной в ней жажде добра, своеобразному призыву в защиту прекрасного, я ценю гораздо выше, чем мой порицатель Уолиш. Я-то в этом и вправду разбираюсь. Грандиозным манифестациям Гинзбергом своей гиперсексуальности я, конечно же, говорю "Браво!" Но тут, сочувственно вспоминая о его странностях, я ногтями приглаживаю усы и до рези в глазах пытаюсь постичь его. Я считаю себя более беспристрастным, чем Уолиш, ценителем Гинзберга. Эдди, как говорится, "приходит за игральный стол с лопаточкой крупье", "работает на заведение". Он кормится с поэзии. Одна из хронических проблем Уолиша состояла в том, что он очень смахивал на еврея. Некоторые люди испытывали к нему недоверие, с предубеждением подозревая, что он "косит" под полноценного американца. Были случаи, когда его, как бы проверяя сколько "веса" (который всегда в цене) может придать им хамство, спрашивали: "А какая у вас была фамилия до того, как она стала Уолиш?" – вполне типичный вопрос, нередко задаваемый евреям. На самом деле его родители были из семьи северо-ирландских протестантов и фамилия его матери была Бэллард. Сам он записывал свои полные фамилию и имя так: Эдвард Бэллард Уолиш. Вообще то, он делал вид, что этой проблемы для него не существует. Тем не менее, испытание на себе проявлений неприязни заставило его солидаризоваться с еврейством, или, по крайней мере, он так говорил. В наивном восторге от его дружеского расположения, я никак не мог не верить ему. Выходит, что после стольких лет подспудных колебаний Уолиш, наконец, пришел к заключению, что я – осёл. Именно тогда, когда публика только начала принимать меня всерьёз, его терпение лопнуло и милость ко мне сменилась гневом. Последней каплей послужили мои телепрограммы по истории музыки. Я прямо вижу эту картину: Уолиш с сигаретой во рту в замусоленном шерстяном халате, подперев ладонью руки локоть второй, смотрит на экран, где я, завершая тему о последних днях Гайдна или о Моцарте и Сальери, перехожу к темам по клавесину, и костерит меня: "Тоже мне, Суперзвезда! Осёл хренов!", "Господи, как можно быть такой фальшивкой!", "Гекльберри Финк!" [fink – штрейкбрехер, стукач].
Что касается моей фамилии, Шоумут, то, очевидно, она была модифицирована. Сделал это ещё за много лет до того, как мой отец переехал в Америку, его брат Пиня, тот самый, который носил пенсне и работал музыкальным копировщиком у Шолома Секунды. Фамилия семьи, должно быть, звучала как Шамус или, еще унизительнее, Унтершамус. Слово "унтершамус", означало самый нижайший в иерархии Ветхозаветной синагоги. Таковыми были якобы нетрудоспособные, неполноценные тунеядцы, косматобородые, страдающие смешными недугами типа большая грыжа или золотуха, беднейшие из бедняков. "Orm auf steiffleivent," говаривал о таких мой отец. То есть, "Он так беден, что одет в мешковину." Steiffleivent – это грубая ткань из льна и конского волоса, которую портной вставлял в подкладку сюртука для придания ему формы. Дешевле уже ничего не было – даже саван покойника был дороже. Но вот оказывается, что в Америке имя "Шоумут" носит одна из банковских сетей в штате Массачусетс. Как вам такие кренделя?
Возможно, мисс Роуз, вы слыхали лестные и хвалебные отзывы об идише, но я скажу вам, что язык это жёсткий. Он очень суров и безжалостен. Да, чаще всего он ведёт себя учтиво и дружелюбно, но может быть и грязным: "Не рожа, а параша", т. е. "лицо как ведро с фекалиями" (в идише "свинские" коннотации придают эпитетам особую силу). И если существует Творец подвигнувший меня на такое сумбурное изъяснение, то я, вероятно, благодаря этому горячему буйному языку понравился бы Ему.
Повторюсь, мне хочется верить, что вы читаете всё это с чистой душой и я испытываю к вам глубочайшее почтение. Я безмерно одинок в Ванкувере, хотя виноват в этом опять же я сам. После моего прибытия сюда, местные музыканты пригласили меня на вечеринку, а я не смог им угодить. Мне предложили пройти их канадский тест для приезжих американцев, где один из вопросов звучал так: "Являетесь ли вы сторонником Рейгана?" – Ну как я мог? Решающим же оказался вопрос: "Не станет ли Сальвадор вторым Вьетнамом?" – я вмиг утратил половину присутствующих своим ответом: "Ни за что. Северные вьетнамцы -закалённые воины с многовековыми армейскими традициями. Они реально круты. А сальвадорцы – индейские крестьяне." С какой стати мне прикусывать язык? Какое мне дело до Вьетнама?
Ну а о том, как я прогнал пару-тройку еще не утративших ко мне терпимости участников вечеринки сейчас расскажу. Какой-то профессор УБК (Университет Британской Колумбии) заявил, что Александр Поуп прав касательно полной нереальности зла. Рассматривая последнее с высот теологии. То есть, трезвомыслящей личности вообще невозможно причинить реального зла. "Он несёт какой-то выспренный вздор. Что за чушь!" подумал я, после чего спросил его, "Да-а? По вашей логике смертника можно легко утешить, сообщив ему, что в производстве газовых камер используют драгметаллы." Это было последней каплей, переполнившей чашу их терпения, и теперь я совершаю свои ежедневные прогулки в гордом одиночестве.
Надо сказать, красота здесь неимоверная. Эти снежные шапки гор, эти тихие морские лагуны. Возможности местного порта, как мне сказали, весьма скромны и грузовым судам приходится стоять в очереди (при суточном тарифе $10,000). Наблюдать же как они, бросив якорь, стоят на рейде – сущее наслаждение. На ум приходит «Приглашение в путешествие» Бодлера и строки Хуго «Куда-нибудь, куда-угодно, лишь бы прочь от мира сего». До чего же поражает аккуратность и благоустроенность города, набережные которого омываются кристально-чистыми водами северных морей. В то же время, за городом, у опушки дремучего леса, простирающегося к северу на миллионы квадратных миль аж до мерзлот полярного круга, просто невозможно избавиться от чувства, что прозябаешь на самом отшибе цивилизации.
Мне, конечно, очень жаль, что здешняя профессура обиделась на мои выкрутасы, но чтоб вам не казалось, что я всегда такой борзый, то я признаюсь, мисс Роуз, что мне нередко приходилось бывать в шкуре потерпевшего, посрамлённого виртуозами, более искусными, чем я, мастерами в этой области. Так, ныне покойный Киппенберг, светило музыковедения, во время одной из научных конференций на вилле Сербеллони, на берегу озера Комо, как-то вечером пригласил меня в свои апартаменты для презентации моего доклада. Ну, если честно, не он пригласил меня – я, остро нуждаясь в этом, напросился, а он постеснялся отказать. Это был крупный мужчина, облачённый в роскошный смарагдовый бархатный обеденный костюм, поверх которого словно бы с помощью лебёдки водрузили его массивную белесую ученую голову. Ходил он опираясь на две трости (такой себе diable boiteux [фр. хромой дьявол]), но не родился еще тот, у кого был бы язык шустрее. Это он опубликовал то великое творение о Россини, на которое последний ответил бессмертными шпильками (вроде той, что он отпустил в адрес Вагнера: "В его музыке минуты прекрасны, а пятнадцатиминутки ужасны."). Мне также хотелось бы, чтобы вы представили себе обстановку в его апартаментах на этой вилле: залы в стиле восемнадцатого века, канаусовые диваны, парчовые ткани, холодные скульптуры, теплые шелковые торшеры. Прислуга уже закрыла окна на ночь, так что в гостиной стало довольно душно. Впрочем, меня это не волновало, главное, что я мог читать свой доклад многоопытному и образованнейшему Киппенбергу, а он, весь напыженный, смарагдовый, слушал, благосклонно поджав длинные губ. Весьма диковинными были также глаза профессора, размещённые по бокам головы словно для двустороннего зрения, и брови шерстистые будто гусеницы с "райского древа познания". Во время моего чтения, заметив, что он начал клевать носом, я спросил, "Кажется, я нагоняю на вас сон, профессор?" "Нет-нет.., напротив, вы его от меня отгоняете," – отвечал он. Ну разве это не шедевр? Да ещё и в мой адрес! Конечно же, для меня огромная честь явиться застрельщиком такого эпизода. Профессор, такой огромный, со своими двумя тростями, напоминал мне присевшего у трамплина горнолыжника, готового ввергнуться в глубокий сон. Однако, будучи даже на этой грани, уже практически в отключенном состоянии, бесценная кладезь его интеллекта все ещё была способна поражать. Ради такой остроумной реплики я готов был весь свет обойти.
Впрочем, давайте-ка ненадолго вернёмся к Уоллишу. Его семейство проживало в небольшом коттедже, принадлежащем нашему колледжу. Дом стоял в лесу, который в ту пору года был очень запылён. Вы, хоть и живёте во Флориде, возможно, помните, каким бывает лес Новой Англии в засушливую осень – пыльца от растений и крыльев дохлых мотыльков, лесная дымка, рыхлые прогнившие листья, паутина. Если подойдя к бетонным стойкам ворот двора Уоллиша, мы находили там бутылки, оставленные молочником, то хватали их за горлышки и с воплем швыряли в кусты. Молоко заказывали для Пег Уолиш, которая хоть и была беременна, но терпеть его не могла и всё равно не пила. У Пег был более высокий социальный статус, чем у её мужа. В ту пору трудно было найти тех, у кого статус был бы ниже, чем у Эдди. Ниже него были лишь негры и евреи, а, благодаря его сходству с последними, он терял даже это преимущество. Поэтому он черпал силу в богемной среде. Его супруга была в восторге от его богемных манер, или говорила что была. Я, лишь благодаря поклонению Перголези и Гайдну, был для неё чуть менее противен, чем был бы в ином случае. Ну и потом, я был закадычным приятелем её мужу. Поверьте, он в таковом остро нуждался. Его жена тревожилась за него, поскольку он был подвержен приступам хандры. Когда же она смотрела на меня, то я видел в её глазах свет надежды. Пег (напрашивалось сравнение с Алисой из Страны Чудес, осушившей "Выпей меня!" пузырёк) была весьма долговяза, костлява и при этом не лишена элегантности. Она очень напоминала звезду немого кино Колин Мур, волоокую инженю с чёлкой. Пег, будучи на четвертом месяце беременности, продолжала работать в торговой сети "Файлинс бейсмент", а Эдди, которому было неохота вставать утром, чтобы отвезти её на вокзал, проводил целые дни в постели под линялыми выцветшими одеялами. Розовый цвет, будучи несвежим и неярким, может стать цветом безысходности. То, что заставляет мое сердце обливаться кровью, когда я заходил за Эдди, это розовый цвет его одеял. Стены их коттеджа были обшиты сайдингом орехового цвета, доступ солнечному свету в комнаты был закрыт, а в кухне вообще царил полумрак. Обычно я заставал его дрыхнувшим наверху в спальне с нижней челюстью наперевес и по-еврейски оттопыренной губой. Впечатление было двояким – и тебе свинья, и тебе дитя. Во сне он терял весь облик самоуверенности, для достижения которого тратил столько сил. Немногие из нас способны всегда быть начеку, тогда как у Эдди бдительность была предметом исключительной гордости. Его ключевой посылкой было то, что ему, как говорится, "палец в рот не клади". А вот во сне он на умника совсем не тянул. Когда я будил его, он очень смущался, поскольку на самом деле не был истинным богемцем. Удручённый сознанием того, что его застали средь бела дня в столь разобранном состоянии, он с ворчанием вытаскивал тощие ножки из постели, после чего мы шли на кухню промочить горло. Как выяснилось, Пег требовала, чтобы он посетил психоаналитика в Провиденсе. Какое-то время он это скрывал от меня, но потом все-таки признал, что нуждается в, так сказать, наладке – мелком внутреннем ремонте, поскольку его трясло от одной мысли об отцовстве. Хочешь не хочешь, но когда пришел срок супруга родила ему сыновей-близнецов. В вышеуказанных сведениях нет ничего экстраординарного и я не считаю, что выдаю какие-то секреты. Ну и потом, я ведь ему ничего не обещал. Его пасквиль ранил меня до глубины души. И какое он выбрал время, чтобы послать его мне! Ведь ни единого кривого слова за тридцать пять лет. Вначале пишет, что я могу рассчитывать на его доброе отношение, а потом – нате вам! Когда лучше всего опустить кореша, подсунуть ему бокал с ядом? Конечно же, не тогда, когда он ещё достаточно молод, чтобы выкарабкаться. Эдди дождался самого заката – моего заката, конечно. Он пишет мне, что он ещё молод. И доказательством этого является то, что его нешуточно волнуют молоденькие лесбиянки из Миссури, ибо только он разбирается в потёмках их душ и лишь ему, единственному из мужского пола, они согласны отдаваться. Что-то вроде естествоиспытателя МакГоверна, который загримировавшись пробрался в Лхасу и стал единственным представителем западного мира, проникнувшим в эту сакральную обитель. Дескать, эти лесбиянки доверяют только молодым, а ему они доверяют, и, значит, он не может быть старым.
Эта его писанина разносит меня в пух и прах. Согласен, если быть объективным, характер мой выдающимися качествами не блещет. Да, я несобран, морально пассивен, бываю рассеян. Но, дескать, я пытался свою инертность выдать за добродетель. Например, я никогда не проверял счета официантов, отказывался вникать в содержание своих налоговых деклараций. Будучи слишком "не от мира сего", чтобы управлять своими расходами, я нанимал специалистов (считай "жуликов"). А вот он, приземлённый Уолиш, был не настолько благороден, чтобы грызться из-за медяков. Для него это было принципом не менее важным, чем честь для шекспировских великих воителей. Когда в обиход вошли кредитные карточки Уолиш, подсчитав (с точностью до четвертого знака после запятой) взимаемые проценты по кредиту и комиссию за обслуживание, порезал карточки жены и швырнул обрезки в ливнесток. Ежегодно он собачился с налоговыми аудиторами, как федеральными, так и региональными. Дескать, никому не дано разжиться за счёт Эдди Уолиша. Практикуя такую скаредность, он равнялся на богачей-скупердяев – первопроходца нуворишей, Рокфеллера, чаевые которого не превышали пяти центов, или миллиардера Гетти, в особняке которого приехавшим к нему на уикенд гостям приходилось пользоваться платными телефон-автоматами. В отношении Уолиша эпитет "прижимистый" был смягчением, поскольку его "прижим" был такой силы, что приводил к полной непроницаемости. И классический капитализм тут был совсем ни при чём. Учитывая то, что Уолиш являлся адептом Брехта, то, очевидно, его скаредность также проистекала от учений Ленина-Сталина. Как он сам сказал, – Если же моё отношение к деньгам было, или кому-то показалось, недостаточно ясным, то, видимо, такова была моя "полуосознанная стратегия".
Уж не хотел ли он этим сказать, что я пытался снискать себе славу еврея, брезгующего грязным долларом? Что пытался претендовать на место в плеяде лучших среди своих? Иными словами, был сторонником ассимиляции? Только вот я никогда не считал лучшими среди своих каких бы то ни было антисемитов. Что касается моего отношении к деньгам, то я не старался прикинуться рассеянным ангелочком – я, мисс Роуз, на самом деле, не совсем в порядке. Мои проблемы в денежных расчётах были результатом того же истерического синдрома, благодаря которому я постоянно ляпаю всякую чушь словно, как говорится, "с ногой во рту". Я, честное слово, страдал тогда и до сих пор не избавился от этого недуга. Нынешний Уолиш забыл уже, что после того, как он посетил психиатра с жалобой на свой восемнадцатичасовой сон, я поддержал его, заявив, что отлично понимаю его проблему. Затем я сказал ему: – В лучшем случае мне удаётся оставаться бодрым около получаса, после чего меня начинает одолевать такая вялость, что хоть бери меня голыми руками. – Я имел в виду летаргическое состояние или сновидное помрачение сознания, в котором за вычетом отдельных моментов прояснений большинство из нас существует. Только вот мне никогда и в голову не приходило выработать стратегию решения этой проблемы.
Ранее я уже говорил вам, что одно время мне казалось, что было бы весьма полезно завести себе ещё одну, липовую, идентичность, и что вскоре я, всё же, отказался от этой идеи. Что же касается Уолиша, то, по его мнению, личность каждого одаренного современного человека является творением его собственного авангардного искусства. Чтобы стать таким творением нужно, следуя персональному плану сценических упражнений, преобразовать свой имидж. Проще говоря, нужно, ломать комедию. Но разве ж это комедия, если ты доверился близкому родичу, а он на поверку оказался аферистом. Я тут имею в виду то, как я позволил моей жене убедить себя поручить решение моих юридических проблем самому младшему её брату. Именно этот самый шурин и доконал меня. В отличие от иных обычных подонков и жуликов, этот был еще и больным на голову. Чуточку терпения, я скоро дойду и до этого.
Уолиш пишет: "Я посчитал, что пора бы тебе открыть глаза на то, кто ты есть на самом деле", после чего устраивает мне такой разнос, который мало кому снился. Дескать, я порочил и поливал грязью всех и вся. Дескать, я не выносил, когда мои собеседники хотели высказаться (Эдди это так бесит, что он упоминает это в письме не раз и не два) и потому пытался подсказывать им слова, заканчивать за них предложения, в результате чего они забывали уже о чём хотели сказать (довольствуясь подсунутой им под руку моей банальщиной). По его словам я выступал чем-то вроде "мобильного склада запчастей для нужд среднего класса", в том смысле, что я был напичкан никчемной и по сути бредовой информацией, которая ведёт этот проклятый социальный строй к сползанию в преисподнюю. Ну и всё такое. Что касается моего безмерного обожания музыки, то, дескать, это лишь маскарад. Истинный же Шоумут – ушлый делец, чей учебник «Введение в музыкальную грамоту» был принят сотней колледжей ("что само собой не делается") и принёс ему миллион долларов авторских отчислений. Он сравнивает меня с Киссинджером – евреем, который отвоевал себе место в истэблишменте без всякого электората и партийной опоры, добившись цели благодаря лишь своему таланту ведения избирательной кампании в качестве кандидата-знаменитости ... Уолишу просто не дано понять, какого морального напряжения, а возможно даже врождённой физиологической энергии, может потребовать такое достижение. Разве может он (это мохнатое, зарытое в подушку, ушко, это трижды-сложенное, как пожарная лестница, хлипкое тельце, под периной розового одеяла), оценить, чего это стоит интеллигенту завоевать себе авторитет у недоучек-политиканов? Нет, его сравнение неуместно. У ведущего радиопрограмм о музыке восемнадцатого века на канале «Пи-Би-Эс» маловато общего с главой внешнеполитического ведомства США, увещевающего алкашей и брехунов из Конгресса или исполнительной ветви власти. Пример честного еврея? Наверное, это Гинзберг, достойный прозвища "Откровенный". Вспомним, как он, не скрывая никаких деталей, апеллирует к юдофобам путём гиперболизации всех мерзостей, которые они в своих патологических фантазиях приписывают евреям. Такое чувство, что он просто над ними прикалывается. Учитывая его блаженную непосредственность, эти его всамделишные сны, в которых он находит в своем сэндвиче чей-то анус или его поэмы о желании нахлобучить себя лёликом, с него станется. Американцам такое прямолинейное и безнравственное выражение своей сексуальности очень импонирует, поскольку, как им кажется, служит свидетельством так ценимых ими искренности и подлинности. Именно на таком уровне они говорят вам, что вы с ними "на одном уровне", а к известным случаям дебоша и непристойности причастны, конечно же, не вы, а кто-то другой, какой-то педик-"имафрадит" или какой-то извращённый торчок-мигрант. Мой вам совет, как только услышите от них это "на одном уровне", тут же прячьте ваши денежки в ботинок.
Но я вижу в Гинзберге ещё кое-что. Да, он играет традиционную для еврея роль точно с тем же комическим самоедством, как её играли при древнем Риме или даже ранее. Однако, здесь наблюдается ещё кое-что не менее традиционное: за всем этим безоглядным прямодушием (или нещадным самобичеванием) скрыта душевная чистота. Кроме того, будучи американским евреем, он ещё должен утверждать и продвигать демократию. Соединенным штатам предначертано свыше стать одним из величайших достижений человечества, обществом сотканным из множества сообществ (не исключая "голубого" – разве можно кого-то забыть?). Самой же Америке, как и предсказывал Уитман, суждено стать героиней величайшего из эпосов. При этом последним настоящим представителем американского трансцендентализма оказывается эдакий бородатенький гомосек, пухленький, лысоватый, в замацанных очках, весь такой невинно- порочный. Без грязи не бывает и чистоты, мисс Роуз. Этот человек – являет собой еврейский микрокосм нашей, имени царя Мидаса, планеты, где погребённые трупы прорастают золотыми клубнями. Он вам не тот еврей, кто отправился бы в Израиль на борьбу с догматом Ветхого Завета в защиту гомосексуализма. Он – правоверный "голубой" буддист из Америки, страны, где он родился. Его нефтепромышленно-капиталистический враг (требующий искупления сексуальных и религиозных грехов) здесь на родине. Ну как может кому-то не понравиться такой клоун? Помимо всего прочего, мы с Гинзбергом родились под одним знаком зодиака, у нас обоих сумасбродные матери, и оба мы питаем слабость к спонтанным репликам. Впрочем, в отличие от него, я не склонен переоценивать значение половой жизни. Я не считаю, что для следования "пути истины" (дхарма), нужно изведать всю палитру способов мастурбации и содомии. С другой стороны он, к его чести, последователен и не изменяет своим принципам, чего не скажешь обо мне. Думаю, из нас двоих он – более настоящий американец. Он – член Американской академии искусств и литературы, кандидатом в члены которой меня даже никогда не выдвигали. При этом, несмотря на то, что он позволял себе явные намёки на то, что кое-кто из наших недавних экс-президентов являются "кислотными" торчками, никто никогда не требовал от него вернуть госнаграды и ордена. И чем больше он на них клеветал (ведь неужто ж Линдон Б. Джонсон мог подсесть на ЛСД?), тем вероятнее становилось присуждение ему орденов. Исходя из этого я вынужден заключить, что он гораздо ближе к американскому мейнстриму, чем я. Да и выгляжу я не как американец (хотя в этом качестве мы с Гинзбергом похожи). Моим местом рождения числится город Хэммонд, штат Индиана (вплоть до самого принятия сухого закона мой папаша держал там салун), хотя я допускаю, что очутился там вскоре после своего рождения в Киеве. Само собой, моё телосложение не соответствовало типичному для обитателя Индианы образу "верзилы". Хоть я и высок ростом, но, сутуловат. А так как задница у меня расположена выше, чем у других, то мне вечно казалось, что ноги у меня несуразно длинные. Видимо, нужно быть технарём, чтобы объяснить эту закономерность моей конституции. Не считая негров и белой бедноты, Хэммонд в основном населён иммигрантами – в городе обитают внушительные диаспоры украинцев и финнов. Они, надо сказать, смотрятся настоящими американцами, тогда как в своем облике я угадываю сходство с персонажами русской церковной живописи – у них там на иконах личики маленькие, глазёнки кругленькие, бровки гнуты, а головёнки плешивы. Вот и на прекрасно обставленных мероприятиях, где нужно демонстрировать такие незаменимые для американского госслужащего качества как благоразумие и осмотрительность, я вечно теряю самоконтроль и становлюсь, как говорят арабы, заложником собственного языка.