* * *
Мисс Роуз, писать всё вышеизложенное было одно удовольствие и немудрено, ведь я увильнул от тщательной подготовительной работы. Впрочем, давайте не отклоняться от нашей темы. Прошу простить меня, но здесь кроется некая тайна (возможно, из-за кармы, как считает почтенная миссис Грейсуэлл), настоятельно требующая своего раскрытия. Зачем кому-то вообще нужно рассказывать что-то вроде того, что я рассказал вам? Это как если бы в один прекрасный день человек вышел из дому, а денёк этот был так прекрасен, что вынудил его бессознательно совершить что-то, некий соответствующий поступок, а иначе он ощутил бы себя инвалидом-ипохондриком, сидящим в кресле-каталке на взморье, которому его няня говорит: "Сиди тут, и смотри на морскую рябь."
Моя покойная супруга, невысокая, худенькая, кроткая, придерживалась узко средневековых взглядов. Когда я обижал её, она обычно складывала ладошки у подбородка, словно замаливая мои грехи, и её нежный румянец обретал пунцовый оттенок. Жестоко страдая от моих приступов, она приобрела обязанность заглаживать мою вину, спасать мою репутацию, убеждая людей в том, что я не желал их обидеть. Жена была брюнеткой с удивительно свежим цветом лица и вопрос о том, что было причиной этого, то ли здоровье, то ли темперамент, так и остался открытым. То, что глаза у неё были слегка навыкат, было, как по мне, вовсе не изъяном, а, напротив, ещё одной из её прелестей. Она была австрийской беженкой (родом из Граца, не из Вены). Меня никогда не привлекали женщины моего типа телосложения, ведь долговязая парочка представляет собой невообразимую дисгармонию. К тому же, я считал, что должен искать именно то, что нравится мне. В школе, например, учительницы никогда не возбуждали во мне полового влечения. Впервые влюбившись в самую малорослую в классе девчонку, я и далее не изменил своим юношеским пристрастиям, женившись на миниатюрной женщине, словно сошедшей с полотен Ван-дер-Вейдена или Лукаса Кранаха. В этой связи отмечу, что у моей жены проявление стыдливого румянца не ограничивалось только лицом. Как цвет её лица был далёк от современности, так и её представления об эстетике движений уходили куда-то вглубь веков. Природа наградила её склонностью к нисходящим манерам, а именно: при ходьбе она словно бы припадала, на кухне она стряпала с опущенными кистями рук, во время еды имела странную моду опускать голову, чтобы отправить пищу в рот. Кроме того, слушая какую-то серьёзную информацию, у неё было обыкновение склонить голову и приоткрыть рот, словно бы умоляя собеседника изъясняться понятнее. Однако, когда дело касалось принципиальных для неё вопросов, пусть даже далёких от здравого смысла, она была совершено непреклонной.
Смерть вычеркнула Герду из моей жизни, окончательно и бесповоротно ввергнула её в пучину небытия. Не видать мне более ни этого верного заливающегося краской смущения тела, ни этих румяных персей, ни этих голубых навыкат очей. Уверен, что та моя выходка по отношению к вам возле библиотеки просто ужаснула бы мою покойную жену. Она очень близко к сердцу принимала все случаи, когда я обижал людей. Позвольте мне привести пример. Это случилось много лет спустя в другом (настоящем) университете.
Однажды вечером Герда устроила ужин для большой группы университетских преподавателей, по случаю которого были задействованы все три части нашего раскладного скандинавского стола из вишнёвой древесины. Я даже не был знаком с нашими гостями. После горячего блюда кто-то упомянул профессора Шультайса, печально известного как одного из тех кичливых эрудированных зануд, которые вечно создают всем геморрой. Будь то китайская кухня или физика элементарных частиц или взаимоотношения (если таковые вообще есть) народов банту и суахили или почему лорд Нельсон так почитал Уильяма Бекфорда или будущее компьютерной науки, вы должны были долго дожидаться шанса прервать его, чтобы взмолиться о том, что он не даёт вам вставить хоть слово. Это был здоровенный бородатый мужик, у которого были беспардонное пузо и пальцы с отогнутыми назад кончиками – был бы я карикатуристом, я бы нарисовал его поющим йодлем с черными бакенбардами и вывернутыми пальцами. И вот один из гостей сказал мне, что этот Шультайс ужасно обеспокоен тем, что не знает никого, кто был бы достаточно образованным, чтобы после его смерти написать ему пристойный некролог. Я ответил, – Не знаю, насколько я компетентен, но я бы с охотно сделал бы эту работу, если это хоть как-то утешит его.
К этому моменту супруга Шультайса, невидимая мне из-за стоящих на столе цветов, как раз перешла к десерту. Неважно, услышала она мои слова или нет, поскольку тотчас же их повторили пять или шесть гостей и я увидел, как она отодвигает цветы, чтобы взглянуть на меня. Вечером я пытался убедить Герду в том, что это не было особой трагедией, что Энн Шультайс не так то просто прошибить. Ведь они с мужем постоянно на ножах – а иначе бы почему она явилась без него. И потом, трудно предположить, что она думает и чувствует, ведь некоторые из её частиц (намек на компетентность Шультайса в области физики элементарных частиц) явно не на месте. Но подобные аргументы лишь ухудшали ситуацию, хотя Герда мне этого не сказала, а лишь угнетённо лежала на своей половине нашей кровати. Она была непревзойдённым виртуозом по части горестных вздохов по ночам, поэтому когда она начинала тяжко вздыхать, о сне можно было забыть. Я заражался тем же унынием и мучился вместе с ней. Даже редко прельщавшие меня супружеские измены не могли пробудить во мне большего комплекса вины.
Утром же, пока я пил кофе Герда позвонила Энн Шультайс и пригласила её на ланч. В конце недели они вдвоём посетили симфонический концерт. Не прошло и месяца, как мы уже приняли на себя роль сиделок с детьми Шультайсов в их неопрятном университетском домишке, который они превратили в что-то вроде кургана с артефактами жизнедеятельности первобытного человека. Как только между нами была достигнута такая степень примирения, Герда почувствовала себя лучше. Мне же вдруг пришло в голову, что тот, кто позволяет себе подобные шуточки, должен быть достаточно бездушным, чтобы после того как его слова слетели с языка, доводить своё дело до конца, а не пойти на попятный, поддавшись уколам совести. Он должен уметь выходить из щекотливых положений так, как это делает великий Киппенберг. Так всё-таки, какая же из этих ипостасей Шоумута истинная – та, что налево и направо отпускает обидные шуточки или та, чья жена не может стерпеть, чтобы кто-то страдал от его обид? Вы можете спросить, а что если б у вас была жена, которая всеми силами старалась бы защитить вас от мести потерпевших, то не возбудило ли бы это в вас упорное искушение похулиганить лишь для того, чтобы раскрутить маховик скандала? Ответ будет отрицательным, и не только потому, что я любил жену (доказательством моей любви к ней явилась невыносимая горечь от её утраты), но также и потому, что когда я выдавал свои перлы, я делал это исключительно из любви к искусству, то есть в моих мотивах не было никакой маниакальности или подлости, равно как это не тот случай, когда подлость действовала бы на меня подобно алкоголю и я пьянел бы от злодеяния. Такие подозрения я отвергаю. Конечно, за любым дурным поступком стоит та или иная провокация. Относительно же моей реакции на провокации, то она такова потому, что у меня под ногами земля встает дыбом, а затем откуда-то свыше с разных сторон одновременно что-то шарахает по ушам. Я глохну и вынужден раскрыть рот. По простоте душевной, Герда пыталась нивелировать пагубные последствия моей оральной невоздержанности и рассчитывала восстановить дружеские отношения с разными сомнительными фигурами, которые, ввиду отсутствия у них жизненно важных "частиц", были непригодны для дружбы и не питали к ней ни малейшего интереса. Она посылала им азалии, бегонии, живые цветы, приглашала на ланч их жён. Возвращаясь домой, она горячо рассказывала мне о том, как много интересного о них узнала, о том, как мало зарабатывают их мужья, или что у них престарелые больные родители или что у них в роду были душевнобольные, либо о пятнадцатилетних подростках, грабящих дома или подсевших на героин. Я никогда не говорил ничего гнусного Герде – только тем, кто меня провоцировал. Случай с вами, мисс Роуз – единственный, где, насколько я помню, отсутствовала какая-либо провокация, а посему это моё вам послание является первым покаянным письмом написанным мною. Вы – истинная причина этого моего самокопания.
К этому я вернусь позже, а сейчас я размышляю о Герде. Ради неё я стал воспитывать в себе самообладание и со временем начал понимать пользу от умения держать язык за зубами. Я осознал и то, что самообладание может наделить человека способностью сдерживать спонтанно-эмоциональные высказывания и заставить свою желчь (если виновата она) раствориться в организме. Я думаю, это как "правильная речь" у буддистов. Только "правильная речь" – это также понятие физиологии звуковосприятия. Ну разве есть какой-то смысл тщательно подбирать слова в случае, когда они падают на почву цинизма и пошлости? Если бы Ларошфуко появлялся на людях, то они стали бы отворачиваться от него на середине предложения, чтобы зевнуть. Кому сейчас нужны афоризмы? В случае с четой Шультайс нам повезло в том, что поскольку они были моими коллегами по цеху, то Герда могла, работая у них, иметь к ним доступ.
Однако были случаи, когда она не могла прикрыть меня. К примеру, однажды мы присутствовали на званом университетском ужине, где мне случилось сидеть рядом с пожилой дамой, жертвовавшей миллионы долларов на оперные труппы и оркестры. Тем вечером я, облачённый во фрак и белый галстук-бабочку, был в некотором роде героем дня, поскольку перед этим дирижировал пьесу "Стабат Матер" Перголези, безусловно одно из наиболее возвышенных творений восемнадцатого века. Казалось бы, подобная музыка могла бы умиротворить меня хотя бы на остаток вечера. Но нет, я тут же стал искать приключений на свою задницу. Дело в том, что вдова Пергамона сидела справа от меня вовсе не случайно. Её собирались раскрутить на крупный благотворительный взнос. Те, кто вынашивали планы о создании певческой школы, рассчитывали, что мне удастся (ненавязчиво) подтолкнуть её к этому шагу. Главная же атака на неё планировалось чуть позже. Если честно, ребята, замутившие эту тему, мне не нравились. Они были нечисты на руку, а крупная сумма пожертвования наделила бы их слишком большим влиянием, которое никого ещё до добра не доводило. Покойный Пергамон оставил супруге гигантское состояние. Когда денег так много, то это, видимо, возводит их в разряд объекта поклонения. У меня также был свой объект поклонения – музыка. Таким образом, у нас с ней сложилось своего рода религиозное противостояние. Миссис Пергамон беседовала со мной о деньгах – её не интересовали ни сама "Стабат Матер", ни моё мнение о ней. Это правда, что в США тема денег популярнее остальных где-то в тысячу раз, но данный случай был как раз из тех, когда музыку нельзя было проигнорировать. Пожилая дама стала объяснять мне то, как крупные филантропы договорились между собой и что сферы благотворительного рынка были поделены между фондами Карнеги, Рокфеллера, Меллона и Форда. Что касается ситуации за границей, то там доминировали различные компании Ротшильдов и Фольксваген-Фонд. Фонд Пергамонов спонсировал преимущественно музыкальное направление. Она озвучила суммы пожертвованные ею на электронные синтезаторы, ненавистную мне компьютерную музыку, и хотя всё во мне кипело, я продолжал взирать на неё взглядом исключительно учтивого киевского интеллигента. Я видел на улице её лимузин, под присмотром университетских охранников, помогающих городской полиции. Бриллиантовые нити её колье напоминали озёра Фингер-Лейкс среди холмов. Должен заметить, что разговоры о деньгах оказывали на меня странное воздействие. Они затрагивали самые глубинные струны моей души. Дело в том, что мой покойный брат, бросивший свою жизнь на алтарь стяжательства, всегда был и остаётся любимчиком нашей матери, которой уже за восемьдесят. И вот я услышал, как миссис Пергамон сообщила мне, что собирается писать мемуары. Тогда я спросил её (и это был вопрос из разряда тех, которые Ницше определял словом Фатум: "Будете пользоваться пишущей машинкой или арифмометром?" Зачем я задал этот вопрос? Неужели я, действительно, задал его? – уже поздно спрашивать себя – как говорится, "слово не воробей". Она глядела на меня вполне невозмутимо. А как вы думали? Ведь она – знатная дама, а я – какой-то псих из дурдома. Поскольку как её невозмутимое пожилое лицо, так и глаза, синева которых благодаря линзам очков казалась невероятно чистой и насыщенной, не обнаружили никакой реакции, то у меня возникло даже искушение предположить, что она либо не расслышала, либо не поняла смысла моего вопроса. Как бы не так. Я съехал с темы. Мне было известно, что несмотря на то, что сфера её благотворительной опеки почти полностью ограничивалась музыкой, миссис Пергамон всё же иногда финансировала научные исследования. Поскольку в прессе сообщалось, что она спонсировала какую-то научную программу исследования эпилепсии, я тут же решил переключить её на тему эпилепсии. Я сослался на статью Фрейда, в которой он предложил гипотезу о том, что приступ эпилептика является инсценировкой смерти его отца. Вот, мол, в чём кроется причина ступора во время такого приступа. Однако поняв, что все мои потуги замять свой ляп только усугубляют мой урон, я, так сказать, "лёг на дно", где молча и покорно стал ожидать своей участи. Всеми фибрами души я сфокусировался на Фатуме, который является свидетельством того, что в каждом людском существе есть нечто неподвластное контролю и неподдающееся перевоспитанию. Кажется, основателем этой идеи, был Ницше, который в своем труде "Воля к власти" определил, что эта "воля к власти" есть ни что иное, как олицетворение самого существа. Размякнувший или, как выражаются тинейджеры, "заторчавший" от "Стабат Матер" (святой богоматери, оставившей меня в трудную минуту без помощи), я был вынужден болтать о том, что подсунул мне мой глубинный Фатум. Оказывается, я совершенно превратно истолковал миссис Пергамон. С её стороны разговор со мною о деньгах был жестом симпатии или даже благосклонности, ибо человек, понимающий в Перголези, для неё был ничем не хуже богача – с ним можно было общаться почти как с равным. И в итоге, невзирая на мою ехидную реплику, она-таки профинансировала упомянутую певческую школу. Ведь нельзя же наказывать заведение из-за какого-то нахамившего вам за обедом придурка. Она уже достаточно долго прожила на этом свете, чтобы навидаться всевозможных идиотов. Наверняка, мне проще было бы удивить чем-то самого себя, чем её. Она была так доброжелательна ко мне, мисс Роуз, а я попытался унизить её, так сказать, "обойти на крутом вираже". На кой мне это надо было? Чтобы помериться с ней силами? На кой мне сила? А что, может она и не помешала бы мне, поскольку с позиции силы ты можешь болтать всё, что угодно. Сильным позволено унижать других безнаказанно. Приведу, к примеру, фразу, сказанную Черчиллем в адрес члена британского парламента Дриберга: "Этот человек запятнал репутацию гей-сообщества." Однако Дриберга подобный отзыв не только не возмутил, а, напротив, был воспринят им как комплимент, поскольку когда другой член парламента попытался присвоить эту фразу себе, утверждая, что Черчилль упоминал именно его фамилию, то Дриберг, воскликнул: "Ты? С какого перепуга Уинстон стал бы упоминать столь никчемного педика, как ты?" Их перепалка потешала Лондон в течение нескольких недель. Но, в конце концов, Черчилль есть Черчилль, он – потомок и великий биограф графа Мальборо, а также спаситель своего отечества. Оскорбление им гарантирует потерпевшему место в истории. Впрочем, Черчилль – это наследие более цивилизованной эпохи. Приведу менее цивилизованный случай с участием Сталина. Последний во время приёма им в Кремле делегации польских коммунистов спросил: "А где же наша симпатичная и грамотная товарищ З? Поляки в ответ только потупили глаза. Отвечать было нечего, так как по приказу Сталина товарищ З была ликвидирована. Это что, юмор? Нет, это мерзость, мисс Роуз, восточный деспотизм в чистом виде. Черчилль, всё таки был человеком, Сталин же – лишь бездушным колоссом.
Что касается нас, жителей Америки, то мы – популяция, образованная скрещиванием представителей простонародья разных этносов. У нас есть свои плюсы, однако мы даже понятия не имеем о существовании литературных стилей. Причина этого неведения лишь в том, что для для стилей (к примеру, Вольтеровского, Гиббоновского, Сен-Симоновского стилей или стиля Гейне) в американском обществе просто нет места. Иначе у таких, как я, была бы возможность высказать всё, что взбредёт в голову, и при этом не обидеть никого, кроме самого себя, ибо если уж обижаться на что-то, так на "злонамеренность", а не на колкость риторики. В этом случае меня просто сочли бы за какого-нибудь чудика с ущемлённой психикой. Ведь никому и в голову не придёт вникнуть в дело глубже, пролистать биографические справочники. Да только вот, нашего брата эти справочники, мягко говоря, вниманием не балуют. А посему мы все словно едва вылупившиеся цыплята суетимся у ног гигантских идолов, символизирующих беспредельное могущество. Так чего стоят слова?
Мой первый адвокат (вторым был брат Герды) по фамилии Клауссен, представлявший меня в тяжбе по недвижимости моего брата, при возникновении нужды составить важное письмо заявил: – Сделайте-ка это сам, Шоумут. Вы же у нас виртуоз болтологии. – А вы у нас шлюха-десятистволка! – готов был ответить ему я, но сдержался. Слишком уж он был влиятельный. Я нуждался в нём. Да и побаивался. Однако я знал, что обречён прищучить его, и вскоре сделал это. Как и почему это случилось, не скажу – это секрет.
Когда я пытался обсудить с миссис Пергамон статью Фрейда об эпилепсии, я хотел намекнуть на то, что я и сам был подвержен загадочным приступам, напоминающим падучую. Только вдобавок к обычным для большой эпилепсии симптомам – церебральным поражениям, телесным травмам и биохимическим процессам – во время моих приступов на меня также снисходила какая-то необычайно сладостная эйфория. А не было ли ещё и примеси чувства неприязни или ... презрения? Что ж, возможно. Могу предложить ещё такие версии, как демоническое вдохновение, одержимость от бога Диониса.
После унизительного ланча с адвокатом Клауссеном в его крутом клубе, в баре которого он укатывал меня среди таких же как он катал, – ну просто сцена из картины Домье – (Клауссен десять-двенадцать раз "уложил" меня, отвергнув все мои аргументы, и мне пришлось уплатить ему $25,000 предоплаты, после чего он даже не удосужился хоть поверхностно ознакомиться с материалами моего дела) ... да, так вот, после этого ланча, когда мы проходили через фойе клуба, в котором вполголоса трепались всевозможные федеральные судьи, партийные функционеры, дорожные подрядчики и председатели правлений, я услышал дикий грохот. Оказалось, рабочие снесли целую стену. – Что творится? – спросил я у сотрудницы ресепшн. – Во всём клубе меняют электропроводку. У нас чуть не ежедневно были проблемы с электроснабжением из-за старых электрокабелей, – отвечала она. – Было бы неплохо заодно подвести провода к стульям обеденного зала и шарахнуть током протирающих на них штаны типов, – сказал ей я.
На следующий день Клауссен уведомил меня о том, что по той или иной причине он не сможет больше быть моим адвокатом. Дескать, я неадекватный клиент. Декларация личностью своей интеллектуальной независимости от мирской власти – вещь, конечно, важная, но ведь я же сам обратился к Клауссену за защитой. И выбрал его я именно потому, что он был весь такой здоровый и наглый, как те адвокаты, которых нанимала себе вдова моего покойного брата, который "кинул" меня. Так хотел я вернуть свои деньги или нет? Сражался я или валял дурака? Ведь для успеха в судах нужны были наглые здоровяки – без них всё впустую. К тому же в случае Клауссена, как и в случае миссис Пергамон, моя Герда совершенно ничем не могла помочь – не могла послать им цветы или пригласить их на ланч. К тому же она к этому времени была уже больна. Хотя даже при смерти она, переживая о моём будущем, всё пыталась переубедить меня. – И надо было тебе подкалывать его? Он же такой тщеславный. – Дал слабину. Ну что я за тип? В смысле, неужто я настолько правильный, чтобы стать лицемером? – Ну ты и загнул – "лицемером" ... Сделать маленький комплимент – не значит ещё стать лицемером. И тут я снова-здорово ляпнул лишнее, особенно с учётом состояния её здоровья: – От маленького комплимента до лизоблюдства лишь один шажок. – Ах, бедный мой Хершель, тебя не переделать!
Она тогда уже умирала от лейкемии, мисс Роуз, и мне пришлось пообещать ей, что я поручу мое дело её брату Хэнслу. Она была уверена, что во имя неё он будет верен и мне. Несомненно, его чувство к ней было искренним – он любил сестру. Да только вот адвокат из него был хуже некуда и не из-за отсутствия преданности мне, а ввиду того, что по сути своей он был бесхребетным флюгером да к тому же явно не в своём уме. Эх, адвокаты, адвокаты. На кой чёрт мне сдались все эти адвокаты? – спросите вы. Да потому, что я горячо любил своего брата и мы с ним занимались бизнесом, который невозможно вести без адвокатов. Ведь они обеспечили себе прочное положение на самой верхушке финансового Олимпа – влияние в кругу самых крутых воротил.
Именно моей кошмарной тяжбе были посвящены одни из злораднейших реплик в письме Уолиша. Вот одна их них: "Я всегда знал, что ты – лох!" Он прямо из кожи вон лез чтобы только нигде не лохануться. Ясное дело, никто не может быть абсолютно уверен, что бдительность его никогда не подведёт. Но вот обращение за помощью к адвокатам – это явный признак лоха. Тут я вынужден признать правоту Уолиша. Мой брат Филип предложил мне заняться бизнесом, виноват в чём опять же я сам. Ведь это я допустил ошибку, сообщив ему о том, какие огромные барыши принесла моя книга музыкальных рецензий. Он был приятно удивлён и воскликнул своей жене: "Ну-ка, Трэйси, угадай, кто у нас богатенький Буратино!", а затем спросил меня: "Что думаешь делать с такими деньжищами? Как будешь защищаться от налогов и инфляции?" Мой брат был дорог мне не за то, что он был "креативным бизнесменом" (предмет гордости для моей семьи и пустой звук для меня), а за то ... Если честно, никакого конкретного "за то", не было, а было лишь нечто врождённое, некое загадочное пожизненное чувство. Его забота о моих финансах глубоко тронула меня. Ведь в кои-то веки он разговаривал со мной всерьёз, что вскружило мне голову и я заявил ему: – Знаешь, я никогда даже и не мечтал разбогатеть, а тут вдруг бабла хоть пруд пруди. Должен признать, что сказанное было не совсем искренним, или, если хотите, просто нечестным. Кроме того, ошибкой было говорить об этом в подобном тоне, поскольку это подразумевало, что добыть денег – раз плюнуть. Дескать, один брат, Филип, из-за них чуть ли не в лепёшку разбился и всё без толку, а его брат, Хэрри, ненароком на какой-то шабашке огрёб кучу денег. Сейчас-то я признаю, что это было с моей стороны провокативным ляпом. Он занёс меня в свой чёрный список. Я даже видел, как он что-то записал.
В детстве Филип был ужасно толстым. Нам тогда случалась ночевать вместе и ощущение было такое будто с тобой в постели дюгонь. Впрочем, с тех пор он значительно похудел. В профиль на его крупном лице выделялись мешки под глазами. Острые черты лица резко контрастировали с его массивным телом. Мой покойный брат был необычайно хитроумен и строил долгосрочные планы. Свое полное превосходство надо мной он выражал холодным равнодушием. Моей же слабостью было нежное чувство к нему, недостойное взрослого мужика. Он слегка походил на голливудского актёра Спенсера Трэйси, но был более бойкий и резкий. Его кожа была покрыта техасским загаром, на голове сделана "укладка", не стрижка, а на всех пальцах красовались мексиканские кольца.
Мы с Гердой получили приглашение погостить на его вилле под Хьюстоном, где он жил на широкую ногу. Демонстрируя мне свои владения, он сообщил мне: – Каждое утро, открывая глаза, я говорю себе: "Филип, ты живёшь прямо посреди парка и этот парк твой!"
- Да, у тебя тут просторы как в чикагском Даглас-Парк ...
Он перебил меня, не желая даже слышать о нашей прежней жизни в районе Уэст-сайд, о наших убогих корнях, о Рузвельт-роуд со штабелированными на её тротуарах куриными клетками, о талмудисте трущем хрен у входа в рыбную лавку и ежедневной кухонной драме семьи Шоумутов на Индепенденс-Бульваре. Он до мозга костей американизировался и его просто коробило от этих моих мемуаров. И это при том, что в то время он уже имел прав на эту техасскую виллу не больше, чем я. Вполне возможно, что у неё вообще не было собственника. Дело в том, что до моего брата освоить этот частный парк безуспешно пыталось немало бизнесменов от нефтяной и строительной отраслей, каждый из которых внёс свой вклад в строительство этого монументального комплекса. При этом вас одолевало ощущение, что все они закончили жизнь в богадельнях или бюджетных психушках, проклиная эту гигантскую фата-моргану, собственником которой ныне якобы был мой брат Филип. Правда же была в том, что он ввязался в это дело не по своей воле, а по принуждению, купив эту виллу по различным надуманным мотивам и под нажимом своей супруги. Так вот, как только мы оказались наедине, Филип сообщил мне, что у него есть абсолютно надёжный проект инвестирования моих денег. У него, дескать, пруд пруди предложений инвесторов на сотни тысяч баксов, чтобы войти к нему в долю, но ради меня он, конечно же, им всем откажет. Тут он озвучил свои условия. Первое из его условий заключалось в том, что я не могу задавать ему вопросов относительно того, как он ведёт бизнес, но могу быть уверен в том, что он по-братски будет оберегать меня и бояться мне нечего. В глубине благоухающих плантаций парка он даже раз (но не более) перешёл на идиш. Есть одна еврейская поговорка: "Не клади здоровую голову на постель для больных", означающая, "не ищи себе лишних проблем". Так вот, он пообещал, что никогда не позволит мне "положить мою здоровую голову на постель для больных". Ну а потом он опять стал выпендриваться. Сказал, что его жена – образец честности и лучшая женщина в мире, и если, не дай бог, с ним что-то случится, то она будет свято блюсти его обязательства и исполнит его завещание с фанатической преданностью. Дескать её фанатизм к нему незыблем. Дескать, я не знаю Трэйси, её не так легко раскусить, а она женщина с большой буквы и не желает, чтобы в нашем партнёрском соглашении значились какие-то пункты, даже формально обязывающие её к чему-либо. Дескать, она обидится на такое, впрочем, как и он. Вы не поверите, мисс Роуз, насколько меня проняли все эти банальные фразы. Я отреагировал на них подобно тому, как ведёт себя педаль газа автомобиля, которая при нажатии его пухлой, элегантно обутой ступни впрыснула порцию пусть не газа, пусть крови в мой бренный моторчик. Расчувствовавшись как болван, я согласился на всё. Да-да, на всё!
Суть бизнес-плана брата состояла в том, чтобы открыть крупнейший в Техасе центр разборки аварийных автомобилей для снабжения авто-запчастями не только всех южных штатов, но и стран Латинской Америки. Не секрет, что крупнейшие немецкие и итальянские экспортные фирмы зашивались с поставкой запчастей, что сам я испытал на своей шкуре – мне как-то раз пришлось ожидать четыре месяца стабилизатор передней подвески на БМВ, не оказавшегося в наличии у нас в Штатах. Но не сам бизнес-план был тем, что подкупило меня, мисс Роуз. То, перед чем я не мог устоять, был шанс того, что впервые в нашей жизни мы с братом будем настоящими соратниками. А поскольку основой нашего сотрудничества никак не мог быть Перголези, то ею неизбежно должна была стать коммерция. Меня безудержно захлестнули эмоции, так долго ждавшие случая для проявления, – поселившись в моей душе ещё в раннем детстве, они сейчас во всю мощь вырвались на волю, чтобы погубить меня.
- Где ты и где автохлам? – спросила меня Герда. – Железо, масло и весь этот грохот?