Нет ничего опаснее замкнутости; привыкнув к тому, что мысли наши всегда
остаются при нас и никак себя не выдают, наш мозг начинает порождать такие
чудовищные нелепости, в которых мы уже никогда не решимся признаться, ибо они
унизительны даже для тех, кто их выдумывает. Именно замкнутости я, должно быть,
обязан и своей болезненной подозрительностью.
Однажды, когда я проходил мимо вокзала, пер: мной вдруг мелькнуло знакомое
лицо, и кто-то окликнул меня. Это был Маладжиджи: я не видел его десять лет. Мы
остановились и пожали друг другу руки, радуясь встрече. Это был уже не прежний
Маладжиджи: грязный и злой мальчишка, всегда готовый обрызгать вас чернилами или
исподтишка вымазать мелом. Но я узнал его по прежней ухмылке.
—
Эй, Маладжиджи, так ты, значит, жив и здоров?
—
Не только жив и здоров, но за это время стал бухгалтером.
И голос у него был не тот, что раньше. Со мной говорил взрослый мужчина.
—
Ты что, тоже едешь? — спросил он.— А вот угадай, куда еду я! — И он
поднял с земли кожаный чемодан, гармонировавший с его светлым плащом и элегантным
галстуком. Он взял меня под руку.— Проводи меня вагона. Я еду в Геную.
—
Но я спешу.
—