жизнь. Гуляя по улицам, я часто думал об этом. Мне неприятно было сознавать, но я перед
нею в долгу, ибо оказался не в силах обеспечить ей сносную жизнь — такую жизнь, чтобы
мне не стыдно было возвращаться вечерами домой. Из наших скромных заработков я
ничего не бросал на ветер — даже не курил — и, гордясь этим, считал, что зато уж мои
мысли принадлежат только мне. Но что мне было делать с этими мыслями? По дороге
домой я разглядывал людей на улицах, спрашивал себя, как это им удалось добиться
успеха, и страстно желал каких-нибудь — пусть самых неожиданных — изменений в
нашей жизни.
Я останавливался у вокзала, глядел на паровозный дым, рассматривал шумную
суетливую толпу. Для меня счастье всегда принимало облик приключения, какого-то
дальнего путешествия: отплытие, пароход на морской глади, экзотический порт,
оглашаемый криками людей и скрежетом металла. И однажды вечером я остановился как
вкопанный, внезапно поняв, что если я не уеду с Чилией сейчас, пока она еще молода и
влюблена в меня, то потом, когда она состарится и отцветет, и вокруг нее будут плакать
дети, это станет совсем невозможно. «Господи, хоть бы откуда-нибудь свалились деньги!
— думал я.— С деньгами все можно сделать».
«Но счастье нужно заслужить, — говорил я себе,— нужно покорно принимать все
тяготы жизни. Я женился, но не хочу ребенка. Значит, я трус. А может быть, именно
ребенок и принесет нам счастье».
Иногда я подолгу мечтал, лежа в постели рядом с Чилией. И когда в тишине
безветренной ясной ночи вдали раздавался вдруг резкий свисток паровоза, я вздрагивал,
чувствуя, как нарастает во мне тревога и нетерпение.