ВладимирНиколаевич Крупин
ЛЮБИМЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ
повесть
Наша жизнь словно сон,
но не вечно же спать...
С одной стороны, жениться надо: скоро тридцать, уже пропущенвозраст, когда можно было прыгнуть в женитьбу, как в воду в незнакомом месте. Сдругой стороны, родители торопят. «Пока молодые, поможем внуков вынянчить».«Сынок, – говорит отец, – выбирай не выбирай, все равно ошибешься, нес Луны же их, жен этих, на парашюте забрасывают. Квартира у тебя есть,диссертацию пишешь, в армии отслужил – чего еще?» «Как чего, – возражаюя, – надо жениться по любви, а где ее взять?» У нас в институте невестаодна – секретарша Юлия, существо хрупкое и белокурое, но она по уши влюблена внашего начальника, который еще и мой научный руководитель, не отбивать же ее унего, нашего дорогого Эдуарда Федоровича, который в просторечии просто Эдик.Кстати, Эдик-то Эдик, а возглавляет институт по выработке идеологии периодадемократии в России, вхож к высшим начальникам. Зарплаты у нас приличные. Сдиссертацией меня Эдик торопит, так что мне, в общем, не до женитьбы. Но инаука не захватывает настолько, чтобы закопаться в нее с головой.
Тема моя, данная мне Эдиком, проста: как сделать, чтобынауки не разбегались каждая в свой тоннель, а работали сообща, на идею, котораябы возрождала Россию. Науки же перестали понимать друг друга. Все кричали освоей значительности, копили знания, но дела в России от этого шли не лучше.Эдик гонял меня по разным симпозиумам, чтоб я «наращивал мышцы», как онвыражался.
Пьянки, а где и фуршеты, которые тоже оказывались пьянками,были, кажется, главными событиями этих встреч, симпозиумов. На пьянках властьпереходила от людей президиума к обслуге. Какая-нибудь секретарша, проходящаяраз в полчаса в президиум с запиской или еще с чем, становилась на фуршетецентром внимания. Мне такие казались щуками, которые точно знают, какую добычуглотать. От них я интуитивно отстранялся. Я вспоминал отца, который наставлялвсегда так: «Сын, приданое мужчины – его голова. Если же женщина кидается назарплату, имущество, дачу, квартиру, беги от такой, как от огня. Знакомишься,говори: вот весь я, один костюм, койка в общежитии, старики родители, надокормить. Тут-то и поймешь, ты дорог или твое состояние дорого». Гоня от себямысли о женитьбе, я садился за свой компьютер, за свою диссертацию.
«Каждый человек, кто бы он ни был, сам формирует своеотношение к миру и свое мировоззрение, каждый ищет цель жизни, ее истину и свойидеал». На этих многозначительных строчках я застрял и уже стал подумывать, нерано ли мне заниматься координацией наук, но решил еще съездить в Ленинград,теперешний Санкт-Петербург. В нем, тогдашнем Ленинграде, я был в школьниках.Тогда мы пели «Что тебе снится, крейсер „Аврора“?», и мы ходили к этой«Авроре». Город был без солнца, в сером снегу, в сквозняках, Нева тяжелопродиралась обледеневшими боками сквозь гранит набережных. В Лавру нас неводили, об Иоанне Кронштадтском, о Ксении блаженной никто нам не говорил,мудрено ли, что впечатление от города было тяжким.
Но что-то потянуло. Что? – думал я потом. Что? Естьчто-то не зависящее от нас, как сказал поэт: «Некий норд моей судьбою правит».Этот некий норд обратил мое внимание на объявление о совместной конференциипросто ученых и ученых-богословов. Позвонил, заказал гостиницу. Прошел, лежа,пространство душной ночи в поезде. Явился, зарегистрировался, заполнил анкету.Ох уж эти анкеты! «Нужно ли России прибегать к займам МВФ? Да. Нет. Нужноеподчеркнуть».
У меня ощущение, что все эти симпозиумы – этомеждусобойчики, где все оплачено: билеты, проживание, еда, выпивка. Со мнойдаже заговорил один взъерошенный мужчина, он был уверен, что мы знакомы.Оказалось, видимся впервые. Значит, мы были, так сказать, типологическисродственны мероприятиям, на которых и он и я, думаю, были не впервые. Открытие,что эдак можно стать приложением к совещаниям, не очень обрадовало. Янагрузился программами, уставами, проспектами, буклетами, все очень дорогое, нахорошей бумаге, кое-где двуязычие, думал, есть чего почитать. Увы, все толькослова, слова, слова. А сам-то, сказал себе, не слова ли собираешься плодить?Интересно, когда ты успел их выносить, когда это они успели созреть? И от какихплодотворных мыслей зачаты?
Выступал какой-то бодрый молодой старик.«Объединение... – говорил он, – стремления... искания... насталовремя... целесообразность взаимствования... анализ доминанты...» Я задремал иочнулся от резкого нерусского голоса. Выступал, с переводчиком, объявленный впрограмме протестант-баптист. Я их уже и не слушаю, и не читаю. Мне хватилоодного случая, когда меня выделили сопровождать группу западных богословов.День совещания проводился в Троице-Сергиевой лавре, в академии. Мы шли покоридору, вдоль портретов архиереев – выпускников академии. Доктор богословия(специалист по России!) спросил меня: «А почему они все с бородами?» «Таккак? – растерялся я. – Растет же». И потрогал свою молодую во всехсмыслах бороду.
Чем хороша «Камчатка» заседаний – с нее всегда легкоэмигрировать в фойе, а оттуда на улицу. Что я и сделал. Ничего, конечно, я неузнавал. Немного прошел по Невскому. Дома с фасада были покрыты коростойпамятных досок, а со двора, куда я зашел из любопытства, – прыщамивоздухоочистителей. Реклама в колыбели революции была один к одному как вМоскве, буржуазна, движение иномарок к известной им цели было резким, и наНевском следовало бояться уже не только фонарей. То есть я по наивностивспомнил гоголевский «Невский проспект».
Вернулся в зал, снова листал проспекты. «На снимке дерГоббинс в гуманитарном колледже Фонда Сороса в городе на Неве».
Председатель, монотонный, как гудящие вентиляторы, объявил,что настало время обеденного перерыва, но что слово для справки просит, онпрочел, А.Г.Резвецова. В зале кто сел обратно, кто встал и выходил. На трибунуподнялась молодая женщина в темно-синем костюме с белым воротником. Явноверующая, подумал я. Так решил потому, что она была повязана тонким шелковымплатком, скрывшим волосы. Видно было, волновалась. Быстро надела очки.Перебрала в руках белые бумажки, потом их отодвинула, сняла очки и взглянула взал.
– Уважаемый председатель, – председатель собралбумага и ровнял их, пристукивая о стол, – уважаемые члены симпозиума. Япросто спрошу уважаемого господина баптиста. Спрошу, почему он решил, что наснадо учить тому, как... – Она оглянулась на председателя, тот выразительнопосмотрел на часы.
Женщина справилась с волнением и заговорила спокойно, даженазидательно:
– Почему кто-то вдруг решил, что учение Христа надоразвивать? То, что в Россию без конца едут и учат нас жить, мы к этомупривыкли, но есть вещи святые, неприкосновенные. Вас, господин баптист,оправдывает немного то, что вас, по-моему, никто, кроме меня, не слушал.(Точно, не слушали.) Разве Иисус Христос в эпоху, как вы выразились,компьютерного мышления стал, прости, Господи, иным? Как понять вашиумозаключения о том, что нигде в Евангелии нет намека на общение Христа сведущими представителями науки и культуры того времени? Что в числе апостоловне было ученых, а были неграмотные рыбари? Конечно, была тогда уже культураГреции и Рима, и Александрийская библиотека была, школы Дамаска, Каира. Ну ичто? Это же все было языческое.
– Время, – напомнил председатель.
– Главный посыл баптиста в корне неверен, – четкоговорила женщина. – Как это развивать учение Христа, как этотрансформировать применительно к современности? А завтра будет другаясовременность. Опять трансформировать? Такие заявления – издержканеправославного мышления.
– Спасибо, – сказал председатель. – Перерыв.
Я оглянулся – для кого она говорила? Баптисту что-то шепталпереводчик, баптист сделал жест в том смысле, что ничего этим русским недокажешь. Зал пустел. Женщина шла к выходу по ковру между рядами. Я поклонилсяей. Она взглянула. Лицо ее было в легких розовых пятнах. Глаза ее не искалисочувствия, ясно, она объединяла меня с этим залом.