– У меня контрамарка. Тут у меня все знакомые, подругаДаша, она будет во втором отделении. Как раз Орф, вы спрашивали.
– Я почему спросил, я же днем купил билеты. Два. Тоесть... то есть и на вас. А потом вы уехали, я и выбросил. Помню, ряд седьмой.Если никто не сядет на два места, то они наши законно.
После третьего звонка мы в самом деле увидели два свободныхстула в седьмом ряду и сели рядом. Со мной никогда такого не случалось. Ведьвсе бывало – и влюблялся, и трепетал, но какую-то судорогу дыхания, приливкрови к голове, какое-то состояние выключенности из времени и невероятнуюробость я никогда не испытывал. Я и боялся на нее посмотреть, и не мог несмотреть. Как уж я эту программку осмелился предложить... Она сидела справа отменя. Я стал протягивать правой рукой, вроде неудобно, могу задеть, перехватилв левую, развернулся к ней всем телом, увидел глаза ее так близко, что закусилгубу. Беря программку, она коснулась пальцами моей руки, меня как токомударило.
Бетховен был бесконечен. Саша сидела спокойно, положив наколени программку. А на нее – красный очечник. Уговаривая себя сидеть смирно, ятайком взглядывал на нее, вернее, косился, стараясь делать это пореже, чтоб незаметила. Аж глаза заболели. Саша была в светлой кофточке с легкими синимиузорами. А под кофточкой тонкий свитерок под горлышко. Капельные голубенькиесережки прятались в темно-русых волосах. Совсем школьная челочка нависала надровными полукружьями бровей. Глаза иногда прикрывались длинными ресницами,иногда взглядывали на оркестр, иногда, так мне казалось, на меня. Какой мне былБетховен!
В перерыве она отказалась от буфета. Я нес всякую ахинею,белибердень, порол что-то об армии, о медведях в Сибири, какие-то мегабайтыненужного текста. Я не мог понять, сколько ей лет. Это, конечно, было неважно.Но днем, в зале, и у Казанского, в платке, казалось, что тридцать, а тут –студенточка, да еще и первокурсница.
Как мы прожили перерыв, не помню. Сцена заполнилась вначалетем же оркестром. Потом вышли капельцы. Так их Саша назвала.
– Вон Даша, видите, красавица, такая статная, русая,стоит в середине, в первом ряду.
– Красавица – вы, – сказал я.
Она улыбнулась и сделала успокаивающий жест рукой: мол,спасибо за комплимент, очень вы вежливый молодой человек.
Вышел Чернушенко. Поднял до плеч руки, как-то напрягся ирезко стегнул правой рукой по воздуху. Хор грянул. Грянул и оркестр. Это было,говоря высоким стилем, слиянное неслияние. Они вели одну мелодию, но каждыйпо-своему. Четкие, рубленые фразы латыни, ритм гремящих ударных, немыслимаявысота скрипок – нет, не описать. Хотелось одного: чтоб это не кончалось, чтобвсе это замерло в звучащем состоянии, чтоб ночь не сменила этого вечера. Чтобмы прямо вмерзли, впаялись, вросли в свои кресла. Я не заметил даже, какположил горячую ладонь на ее, тоже горячую руку.
Но как непроизвольно я положил свою руку на ее, такпроизвольно она освободилась от прикосновения. Больше я не посмел забываться.Музыка продолжалась, хор садился и вставал, солисты сменялись, я все надеялся,что будет повторение мощного начала. Да, оно повторилось в конце. Этасогласованность голосов и музыки, угадавшая ритм сердца и дыхания, была быневозможна для долгого звучания, она бы обессилила и зал, и сцену, все бызаумирали. Но и очень не хотелось, чтобы это уже было окончанием всего вечера.
Закончилось. Дирижер поклонился и быстро ушел. Гремел ужезал. Хотя я заметил Саше, что в Москве бы хлопали дольше. Хлопки бы перешли вовацию, все бы встали.
– Холодный ваш город, «в этот город торговли небеса несойдут».
– Жестоко, Александр Васильевич. Я Блока очень любила,но вот это описание Божьего храма, в котором он тайком к заплеванному полугорячим прикасается лбом... Где он увидел в православной церкви заплеванныйпол?
Мне на это нечего было сказать. Капелла пустела быстрее, чемзал симпозиума.
– Вы в раздевалку? – спросил я.
– Нет, я в служебной раздевалась.
– А-а...
Музыка, помимо всяких слов, билась в памяти слуха. Клянясебя за внезапную робость, я дошел с Сашей до лестницы. Тут мы и простились.Второй раз за день.
А дальше? Что дальше? Притащился в гостиницу, взял в буфетегорького пива «Балтика». «Балтик» было несколько номеров, но я сказал: «Мнелюбой». Мне такой и дали, посмотрев как на дурака. Кем я, собственно, ибыл. Разве не дурак – упустил девушку. Кто она? Сколько лет? Замужем? Теперь-тозачем это знать? В этих туманах петербургских все испаряется навсегда. К утрузабуду, говорил я себе. И на науку наплюю с колокольни Ивана Великого. И вообщев Сибирь уеду.
Потащился на вокзал. По дороге вспомнил, что забыл все, чтовыложил на подзеркальник в ванной, всякие мужские причиндалы. «И на этоплевать». Хотя тут же вспомнил примету, что за забытым возвращаются.
В вагоне, выложив деньги за постель и билет на столик,заполз на верхнее место, сильно надеясь на объятия Морфея. Нет, сегодня все отменя уходило: девушка, вещи, сон. Я так ворочался, что стало неловко передсоседями, и я потихоньку соскочил на пол и вышел. Дорожка в ту часть вагона,которая как бы ни убегала от Питера вместе с вагоном, все-таки оставалась кнему ближе, и я пошел по ней. Так бы все шел и шел, подумал я. Да что же этотакое! Я же взрослый человек – школу окончил, в армии отслужил, институт прошел,скоро диссертацию сляпаю, а не могу элементарно уснуть. После беспокойной ночив поезде, после длиннющего дня. И не сплю. Ладно ли со мной? Неладно, отвечал ясебе. Я прижался лбом к холоду стекла. Проносились и ударяли по глазампрожектора маленьких станций. Я сильно-сильно зажмурился и все вспоминал ее.Где там! Только как единственная милость вспоминался упругий, как порывы ветра,мотив вступления к музыке Орфа. И еще ее тихий, доверчивый, я не осмелился дажемысленно произнести – ласковый взгляд. Но в какой миг он был: у собора, в фойесимпозиума, в Капелле, – я не помнил...