А выйдя на ровное и разойдясь малость, спросила:
— Третьего дня кто-то под нами стоял?
— Ты про кого, мать? — как могла простовато спросила Дуняшка, а сама так и пыхнула, благо что пыхать-то уж больше некуда было.
— Ну, не дури, — осерчала Пелагея. — Небось не глухая. Голос вроде знакомый, а признать не признала.
— Сашка стоял, — уклончиво сказала Дуняшка. — Так, мимо шел.
— Это чей же? Акимихин, что ли?
— Тетки Фроси… Что хата под тополем.
— А-а! Ну, ну!.. Отслужился, стало, быть?
— В Германии служил.
— Что же, привез что-нибудь?
— Не знаю, не спрашивала. Мне-то что!
— Должон привезти, — решила Пелагея.
Обежали большую лужу, налитую дождями, в которой утонули обе тропочки, проторенные рядом: Пелагея — справа, Дуняшка — слева. А когда опять сошлись, Пелагея спросила:
— С матерью будет жить аль в город подастся?
— Не знаю я.
— А ты б спросила.
— Не спрашивала я.
— Как же об этом не спросить-то? — удивилась Пелагея.
— Он мне про Германию рассказывал. Интересно так! А про это разговору не было.
— Гляди-ка! — хлопнула себя Пелагея по переднику. — Да об этом вперворядь спрашивать надо. А так — что толку провожаться?
Дуняшка заморгала глазами, отвернулась, глядя на голые придорожные кусты.
— Ну, ну! — примирительно сказала Пелагея. — А только, если опять придет, попытай. Тут ничего зазорного нету.