— Ну… почти.
Мичман трет шею, усмехается чему-то своему.
— Ладно, трави дальше.
— Точно говорю. Уломали в сельсовете. В пять нас расписали, а в семь я уехал. Вот гляди: Грач Мария Ивановна.
— Постой. Ты что же — в свадебную ночь уехал?
— Не в, а до. Я же говорю: отпуск кончился.
— Ну, даешь! Не дай бог, наши моряки узнают.
— Смотри не болтай, — серьезно говорит Грач. — Она же скоро приедет.
— А ты знаешь, какая обстановка на границе?
— Да ну тебя. Вся жизнь у нас такая. Тишины ждать — холостяком останешься.
Они молчат, обмахиваясь фуражками. Солнце палит из-за реденькой облачной вуальки, сушит полынь у дороги. С вишни падают в пыль мохнатые гусеницы, торопливо уползают в тень под лавку.
— Давай сегодня ко мне, — говорит мичман. — Поговорим за жизнь. Политрука тоже прихвати, пусть отдышится после инспекторской.
— Она еще не кончилась.
— Вечер же свободный. Приходите. Графинчик найдется. Дедов, правда.
— Зеленым фуражкам красные носы не идут.
— Так они только от белой краснеют.
— Не выйдет, — говорит Грач. — Тебе, возможно, сегодня снова в секрет. Ориентировка получена…
Но вечером они все же встречаются. Сидят втроем на скрипучей койке в тесной канцелярии, покуривают, говорят «за жизнь». Политрук Ищенко сосет папиросу, пускает дым в открытое окно, устало жалуется на придирчивого майора, принимавшего строевую. Грач больше помалкивает, только все улыбается чему-то своему. А мичман, еще не остывший от утренней стычки, гнет свое:
— Не поддавайся на провокацию! — говорит он так, словно кого передразнивает. — Все в реверансики играем! Ах, бонжур, мадам! Ах, простите!.. Не доиграться бы… Сегодня они мне на фарватере пробоину вляпали, а завтра, может, и в наших водах обстреляют. Опять утираться? Они привыкают к наглости, а мы к робости. Нет уж, боец есть боец. Наше дело не в дипломатию играть — давать сдачи. Иначе, глядишь, и драться разучимся…
— Не расходись. Не те это разговоры, какие сейчас нужны, — перебивает его Ищенко. Он аккуратно тушит окурок и встает. — Бойцу нужна вера, а не сомнения.
— Вот рубанут они нас, послушаешь тогда, что бойцы скажут.
— Тогда они будут воевать, а не разговаривать. И может, еще злее будут, потому что все знают, сколько терпели.