— Что это вы, Слюсарев, приуныли? — услышал я неожиданно ласковый голос. Овчаренко стоял возле меня и улыбался. Я вспыхнул весь и стоял, не зная, что ответить.
— Не выспался, — выручил меня Донейко. — Молодой ещё. Всё на море глядит.
— Ничего, — сказал Овчаренко, — образуется. Моряком будет.
Я пролепетал что-то непонятное. Вскоре Свистунов попросил меня подвинуть ему рыбу, а потом незаметно меня втянули в разговор, и тяжелое чувство стыда сгладилось. Но больше я зря не болтал, как прежде.
Удивительно, как быстро меняется в Баренцевом море погода. Снова сияло солнце, и море лежало светлоголубое, гладкое, как будто и не бывало волн и ветер не свистел в снастях. Однажды мы увидели берег. Белые, покрытые снегом скалы тянулись по горизонту. К вечеру они были совсем близко. Весна уже изменила их. Снег сходил, и кое-где виден был голый черный гранит. Водопады свергались с обрывов, потоки, бурля, вливались в море. Ночью мы вошли в губу. Утром берега были с обоих бортов. Снова пошел под воду трал, мы описывали большие круги по широкой губе. Моя вахта кончилась в восемь часов. Донейко отправился к капитану и через пять минут, гремя сапогами, скатился по трапу вниз.
— Старик разрешает! — орал он, размахивая вязаной шапкой. — Собирайся!
Из рубки высунулось веселое лицо двадцатитрехлетнего капитана.
— Это вы меня стариком величаете? — спросил он, старательно хмуря брови.
— Простите, Николай Николаевич, — крикнул Донейко, — оговорился! — промелькнул и исчез в кубрике.
На тральщике поднялась суета. Мы носились взад и вперед, сталкивались друг с другом, беззлобно переругивались. Свистунов выторговывал у кока лишнюю буханку хлеба. Полтора Семена тащил трех окуньков свежего, собственного копчения, Донейко с засольщиком подготовляли к спуску шлюпку, Балбуцкий торопясь нёс какие-то ведра. Скоро мы все собрались у шлюпки. Развернулись шлюпбалки, шлюпка повисла над водой.
Мы отправлялись на птичий базар собирать яйца. Тральщик должен был нас забрать, когда он, сделав круг, снова пройдет мимо этих крутых, обрывистых берегов.
Старший штурман Бабин, молчаливый человек с очень красным лицом, командовал спуском шлюпки, проверяя скорость работы по часам.
Шлюпка коснулась воды. Матросы быстро спустились по лопарям талей. К рулю сел Бабин. Сверху нам передавали веревки и ведра. Мацейс, низко наклонившись, укладывал их под банки. Какой-то матрос — я видел только его спину — стал с багром на носу, приготовившись оттолкнуть шлюпку при отходе от борта.
— Отваливай! — скомандовал Бабин. Отдали фалини.
— Весла! — Весла откинулись в уключины.
— На воду! — Бабин спрятал часы. Лопасти весел легли на воду, напряглись спины гребцов, и шлюпка, рванувшись, понеслась к пустынному берегу. Матрос, который отталкивался шестом, обернулся, и я узнал Шкебина. «Раз — два, раз — два», — негромко отсчитывал Бабин, и лопасти весел поднимались и опускались в такт, и тральщик всё удалялся от нас, и голые, дикие скалы становились всё ближе, и струйки воды журчали за кормою шлюпки.
— Донейко, в чем дело? — крикнул вдруг Бабин. Я оглянулся. Донейко сидел неподвижно, высоко подняв весло.
— Что за чорт, — услышал я его приглушенное бормотанье, — ведь ты же не из нашей вахты, как же ты тут очутился?
Ответил ему уверенный голос Мацейса:
— Ну так что ж? Мы из первой вахты. Нам вступать в двенадцать часов. Разве мы не успеем вернуться?
— Как это мы? — строго спросил Бабин. — Кроме вас, есть ещё кто-нибудь?
— Я и Шкебин. Больше, кажется, никого. Да в чем, собственно говоря, дело?