Лакированные изморосью, зданьица жались друг к другу, а в их безжизненных окнах отражалась туповатая подозрительность.
Еще немного — и вдоль дороги выстроились запертые магазины, что заслоняли какие-то другие дома, терявшиеся в мокром сумраке. Я миновал, школу, паб и вышел к центральной лужайке, поросшей нарциссами. Кивая головками дождю, они резко выделялись своей канареечной желтизной на светло-коричневом фоне окружающего мира. Над лужайкой простер голые черные ветви старый каштан, вздымавшийся гигантской башней. За ним, в окружении покосившихся и замшелых могильных камней, стояла церковь, чей древний норманнский профиль я заметил еще с дороги. Как и у соседних домов, в ее стены были вмазаны кремнистые желваки с кулак величиной, не поддающиеся стихиям. Впрочем, раствор этой кладки, не столь твердый и крепкий, изрядно пострадал от времени, а окна и дверь слегка перекосило из-за просевшего за восемь столетий фундамента.
Я остановился, потому что дорога привела в тупик, к другим домам. Очевидно, я увидел практически все, что мог предложить Манхэм. Кое-где светились окна, однако иных признаков жизни не наблюдалось. Я стоял под дождем, недоумевая, куда же идти. И вдруг услышал какой-то шум и увидел пару садовников, занятых работой на кладбище. Не обращая внимания на дождь и тускнеющий свет, они граблями приводили в порядок траву возле надгробий. Пока я к ним подходил, они ни разу не подняли головы.
— Вы не скажете, где здесь врач живет? — спросил я, вытирая со лба дождевые капли.
Садовники остановились и посмотрели на меня. Наверняка дед с внуком: уж очень они похожи, несмотря на разницу в годах. Одно и то же равнодушное нелюбопытное лицо с немигающими пустыми васильково-синими глазами.
Старик махнул рукой в сторону узкой аллеи на дальнем краю лужайки.
— Вон там, напрямки.
Деревенский говор, непривычный моему городскому слуху: еще одно подтверждение, что здесь не Лондон. Я начал было их благодарить, но они уже вернулись к работе. Я пошел по аллее, отметив про себя, что тут сильнее слышен дождь, стучащий по нависшим веткам. Спустя некоторое время я добрался до широких ворот, перегородивших довольно тесный проезд. К одной стойке прикреплена дощечка с надписью «Банк-хаус». Под ней — латунная табличка «Доктор Г. Мейтланд». С обеих сторон обсаженная тисом, подъездная аллея взобралась на скромный холм, минуя ухоженные садики, затем ушла вниз, на внутренний двор впечатляющего особняка эпохи короля Георга. Я соскреб грязь с ботинок об изношенный чугунный рельс возле входа и, громко бухнув тяжелым дверным кольцом, уже собирался проделать это еще раз, как дверь отворилась.
На меня смотрела полная женщина средних лет с безупречно уложенными темно-серыми волосами.
— Да?
— Я к доктору Мейтланду.
Она нахмурилась.
— Прием закончен. И, боюсь, сейчас доктор не обходит пациентов.
— Да нет… понимаете, он ждет меня.
Полное молчание в ответ. Мне вдруг пришло на ум, насколько я, должно быть, перемазался за часовую прогулку под дождем.
— Я насчет работы. Меня зовут Дэвид Хантер.
Женщина просияла.
— Ох, простите Бога ради! Я ведь сразу не сообразила… думала, что… Да вы заходите, пожалуйста.
Она отступила внутрь, давая мне пройти.
— Боже милосердный, на вас сухой нитки нет! Долго шли?
— От станции.
— От станции? От самой станции? Да ведь это мили!
Она уже помогала мне снять пальто.
— Отчего же вы не позвонили, когда приходит поезд? Мы бы кого-нибудь нашли, чтобы вас подбросили.
Я не ответил. По правде говоря, мне это даже не пришло в голову.
— Идите в гостиную, там есть камин. Нет-нет, чемодан оставьте, — добавила женщина, улыбнувшись. Тут я впервые заметил следы переживаний у нее на лице.