Рядом, в такой же фигурной раме, улыбалась совсем юная и худенькая Марья Антоновна — с шестимесячной завивкой и в берете набекрень.
Моня с трудом подавил желание встать навытяжку и прокричать:
— Здравия желаю, товарищ подполковник!
Но воздержался. От сытой неги не ворочался во рту язык.
Марья Антоновна привела отдохнуть Цацкеса, но сама первой сняла с ног обувь. Они раздевались безмолвно, повернувшись друг к другу спинами, на чем настояла Марья Антоновна, у которой был незыблемый кодекс целомудрия. Когда Моня стащил с ног красные ботинки и размотал с занемевших пальцев портянки, спальню заполнила удушливая вонь, поглотившая аромат духов «Красная Москва», которыми Марья Антоновна старательно надушилась под мышками и между грудей, прежде чем лечь в кровать, под одеяло. Трусы и лифчик она так и не сняла.
Моня с другой стороны кровати приподнял край одеяла и лег, зазвенев пружинами матраса, точно под портретом командира полка. Они лежали без движения, уставясь в потолок, пока Марья Антоновна — натура активная, памятуя, что увольнительная у солдата истекает в двенадцать ноль-ноль, не просунула под его крепкую шею свою пухлую руку.
— Ух, зараза! — с чувством прошептала она и прижала его голову к своей стянутой лифчиком груди, что было высшим проявлением чувств у жены командира полка товарища Штанько. Она с придыханием повторяла это слово, стаскивая с бедер трусы, которые остались висеть на одной ноге у ступни.
— Ух, зараза, — цедила Марья Антоновна, удобнее располагаясь под Моней и раздвигая тяжелые бедра.
Дальше текст изменился.
Учуяв в себе горячее инородное тело, со скрипом проникавшее глубже и глубже, Марья Антоновна пойманной рыбкой забила задом по гулким пружинам и взвыла в голос совсем не так, как подобает жене коммуниста и командира Красной Армии.
— Батюшки-светы! — заголосила она. — Святые угодники! Мать пресвятая богородица!
Войдя в раж, Марья Антоновна сделала «мостик», как цирковой акробат, выгнулась полукругом, упершись в кровать пятками ног и темечком. Моня взлетел в воздух, беспомощно болтая тесемками кальсон.
Затем последовал истошный вопль, совсем уже не похожий на голос Марьи Антоновны.
— Ка-ра-у-у-ул! — вскричала она низким мужским басом и рухнула на матрас.
Вместе с ней рухнул и рядовой Цацкес. Жалобно взвизгнули пружины.
— Зараза… — чуть слышно прошептала Марья Антоновна.
Моне полагалось бы что-то сказать или сделать, дабы Марья Антоновна не подумала, что имеет дело с неотесанным парнем, у которого нет понятия о деликатном обращении со слабым полом.
Но Моне не дали проявить тонкость натуры. Раздался громкий стук в дверь. Кто-то ломился в квартиру.
Обстановка складывалась явно неблагоприятная для рядового Мони Цацкеса, откомандированного за полковым знаменем и обнаруженного на супружеском ложе командира полка. Квартира находилась на четвертом этаже, но даже если бы Моня и вздумал прыгнуть с такой высоты, то ему пришлось бы сперва взломать двойные оконные рамы, намертво закрепленные с наступлением зимы.
Моня одеревенел и даже не шевельнулся в кровати.
Другое дело — Марья Антоновна. Долголетний стаж офицерской жены и немалый личный опыт побудили ее к действиям быстрым и решительным. Она выскочила пулей из-под одеяла, в одно касание напялила на себя халат, взбила прическу и командирским тоном, не терпящим возражений, распорядилась:
— Собирай свои манатки! Живо! И — в шкаф!
Моня сгреб в охапку гимнастерку, галифе, портянки, ботинки.
— Вещи в шкаф?
— И сам тоже.
Она распахнула резные створки большого платяного шкафа и толкнула Моню с вещами в его темное удушливое нутро. Дверцы шкафа с треском захлопнулись за ним. Он ткнулся лицом в мягкий мех чернобурки, потянул носом казарменный дух своей шинели. Но сильнее всего оказался невыносимо острый запах нафталина, пропитавший шкаф насквозь.