При такой концентрации нафталин несомненно уничтожил всю моль. Сейчас он обрушил свою силу на рядового Цацкеса, как бы проверяя стойкость и выдержку советского солдата. Моня несколько раз вздохнул, захлебнулся, стал кашлять надсадно и долго и понял, что здесь, в шкафу, он примет свой бесславный конец.
Поток света хлынул в шкаф, и в открывшемся проеме дверей возникло, как потустороннее видение, решительное и строгое лицо Марьи Антоновны Штанько:
— Бери остальное барахло!
В его живот уткнулась винтовка, а на руки свалилась увесистая сумка противогаза. Дверцы захлопнулись, свет исчез, Моня вновь остался в кромешной тьме и густом настое нафталина.
Рядовой Цацкес терпеть не мог противогаза. Напялить его на свою голову и бегать с этой свиной мордой он считал мукой и нетерпеливо срывал резиновую маску с круглыми стеклянными очками, как только слышал команду «отбой!». Но сейчас противогаз наконец сослужит свою службу и спасет бойца Красной Армии от смертельной опасности, которых так много в изменчивой солдатской судьбе.
Одним рывком, как учили на занятиях по химической защите, Моня вытащил из сумки маску, засунул в нее свой выдающийся вперед подбородок и, натянув ее на макушку, глубоко вдохнул чистый, процеженный через активированный уголь, воздух.
Моня дышал полной грудью. И при каждом вдохе и выдохе щеки резиновой маски то западали, то раздувались. Уши оставались открытыми, и поэтому он слышал все, что делалось вне шкафа.
— Кого я вижу? — с неподдельной радостью встретила нежданного гостя Марья Антоновна. — Товарищ политрук!
И тут Моня услышал мурлыканье старшего политрука Каца, игриво оправдывавшегося перед хозяйкой дома за позднее вторжение. Он, мол, сегодня назначен в комендантский патруль, битых три часа мерзнет на улицах, и когда дошел до ее дома, сердце не выдержало, и он во имя своего глубокого чувства пошел на явное нарушение устава караульной службы.
— У, зараза! — восхитилась Марья Антоновна. — А как же твой патруль?
— Обойдется, — засмеялся политрук. — Сержант — толковый парень. Знает свое дело.
— Ладно, иди греться, — проворковала Марья Антоновна.
Моня Цацкес не верил своим ушам, торчавшим по краям резиновой маски противогаза.
Надсадно заныли пружины матраса, и под портретом еще совсем молоденького командира полка, на его семейном ложе, место рядового солдата занял старший политрук.
— От, зараза… — Марья Антоновна, как безошибочно определил Моня, сбрасывала с себя халат, стоя спиной к кровати. — Я-то думала, что муж тебя послал за полковым знаменем.
— Нет-нет, — проблеял политрук из-под одеяла. — За знаменем товарищ подполковник послал солдата.
— Надо же… — удивилась Марья Антоновна и, судя по звону пружин, рухнула в кровать.
Без всякой паузы, как говорится, с ходу завела она уже знакомое слуху Мони:
— Батюшки-светы! Святые угодники! Мать пресвятая богородица!
Моня Цацкес снова удивился тому, что советская женщина, жена коммуниста и командира Красной Армии в минуты душевного подъема возвращается к своему темному прошлому и все ее высказывания носят такой откровенно религиозный характер. Еще Моня подумал о том, что Марья Антоновна повторяется.
«Сейчас сделает мостик», — раздувая резиновые щеки, прикинул в уме Моня и испытал острый приступ ревности, когда утробно, как пароходный гудок, поплыло по квартире:
— Ка-ра-у-у-ул!
Наступила тишина. И обостренный слух Мони улавливал частое, но уже успокаивающееся дыхание двух уставших, расслабленных людей.
Из прихожей послышался прокуренный мужской кашель и стук каблука о каблук, какой производят сапоги, с которых сбивают налипший снег.
— Муж!.. — простонала Марья Антоновна. — У него свой ключ. Бегите, Кац.