Но этим фокусом Галя ему, к его великому огорчению, заниматься запретила:
- Так недолго и косым остаться.
- А испуганный-то в пьесе есть, - заметил Митя. - Купец-то, помните? На него разбойники нападают, он и пугается.
Лева посмотрел на него влюбленным, благодарным взглядом. На том и порешили.
Роль Горя исполнял Любопытнов. Он очень натурально пищал и весь был такой вертлявый, востроносенький, - почему-то как раз таким мы и представляли себе Горе-злосчастье.
* * *
Люди толстые и румяные чаще всего добродушны. Наша повариха подтверждала ту печальную истину, что внешность бывает обманчива. Марья Федоровна была женщина хмурая и на язык резковата. Это меня не пугало Антонина Григорьевна из Березовой Поляны тоже ведь не отличалась ангельским характером. Но вот беда: первый же обед, сготовленный Марьей Федоровной, показал, что она не похожа на Антонину Григорьевну в главном.
- Все есть в этом супе, только вкуса нету, - пробормотал Лира и был прав.
- Души нет в вашем борще, вот что я вам скажу, - сообщил как-то поварихе Василий Борисович.
- Еще чего - душу в борщ класть! - последовал ответ.
- Не в борщ, а в работу свою, чтоб ребят накормить как следует. Понимаете?
Но это не вразумило ее.
Еще непримиримее разговаривала она с ребятами.
- Как тресну поварешкой по лбу, узнаешь! - сказала она однажды Крикуну, человеку чрезвычайно покладистому, который ничего такого вовсе не заслуживал.
Я, как умел, миролюбиво стал объяснять Марье Федоровне, что с детьми так разговаривать нельзя.
- Да как еще с ними разговаривать? - сварливо начала она. - Какие они такие особенные, ваши дети?
Тормоза - вещь необходимая, но я знал, что их-то у меня нехватка. Поэтому я не заорал: "Больше вы здесь не работаете!", а сказал очень тихо и очень отчетливо:
- У них нет никого, кроме нас, можете вы это понять? Если женщина с собственными детьми худо обращается, у нее вместо сердца осиновая чурка. А уж если с сиротами... Так вот: еще раз скажете грубое слово - уволю.
Она пробормотала то ли "подумаешь", то ли "больно надо" и отвернулась к духовке.
...И вот еще один вечер, пора ужинать. Загремели посудой дежурные. Уже стояли на столах плетенки с хлебом, уже нес целую башню из тарелок Крикун. Придерживая подбородком край верхней тарелки, он водрузил башню на стол и снова отправился на кухню. Через минуту заглянул туда и я.
Когда я переступил порог, Марья Федоровна стояла ко мне спиной, приподняв крышку одного из трех наших огромных чайников - должно быть, проверяла, скоро ли закипит.
- Марья Федоровна, - сказал Катаев, который тоже дежурил, - а что это каша какая пересоленная, прямо горькая!
- И так слопаете, - ответила она, не оборачиваясь.
Катаев посмотрел на меня с любопытством. Крикун - с испугом.
Эх, если бы не сорвался тогда у меня с языка "дурак"! Ну, да ладно!
- Марья Федоровна, с завтрашнего дня вы здесь больше не работаете, сказал я сухо.
Она обернулась на мой голос. В лице этой женщины было все, что считают признаками добродушия: оно и круглое, и румяное, и нос вздернутый, и даже ямочки на щеках... но - вот поди ты! - от этого оно казалось только еще злее и неприветливее.
Она не ответила мне и молча стала швыряться всем, что попадало под руку: отлетели тряпка, веник, загремела алюминиевая ложка. Раскидывая все на своем пути - табуретка, щетка, ведро словно шарахались от нее, - она пошла из кухни. На пороге обернулась, крикнула злобно:
- Выдумают тоже - за кашу увольнять!
- Не за кашу. И в семье случается недосол, пересол - это дело поправимое. Увольняю не за кашу - за грубость. У нас в доме - люди, не свиньи. Они едят, а не лопают. Понятно? Я вас предупреждал. Крикун, поди скажи ребятам, что ужин запаздывает.
Не обращая больше внимания на злую бабу, я снова поставил на огонь котел с кашей, подлил молока, потом наклонился и подбросил дров.