За кусок картона, за который ещё раньше мой человек отдал несколько цветных бумажек-«денег», меня пустили внутрь самолёта. Я сел в почти удобное кресло, и меня повезли по небу туда, куда мне было нужно. Хоть, собственно, мне никуда и не нужно было. Мне оставалось только регулировать внутреннее давление во время двух взлётов и посадок — в дороге была одна пересадка, где-то посреди перелёта.
Наконец, после шести часов пути, я вышел на площадь перед зданием аэропорта. С неба падал снег. Я никогда не видел снега, слышал о нём только из разговоров касаток — известных любительниц льдов, а тут вдруг увидел наяву лежащий подтаявшими грудами снег. Повинуясь какому-то странному человеческому импульсу, я захватил руками пригоршню белой холодной массы, слепил ком и метнул в стену аэропорта.
Когда такси увозило меня от аэропорта, от серой стены с белым снежным пятном, я решил, что стану больше доверять человеческим воспоминаниям. Ведь доверял же я, пусть и невольно, всем этим людям: поварам, кормившим меня, летчикам, возившим меня на самолётах, шоферу, управлявшему тем такси. А уж самому-то себе доверять совсем нетрудно. И мне в самом деле хотелось видеть весну: вылупляющиеся на деревьях листья, траву на незаасфальтированных пространствах, греющее солнце.
Человеком я жил в небольшой холостяцкой квартире где-то на многоэтажной окраине города, на морской набережной: улица лишь с одной стороны застроенная домами, строй фонарей бледного света, за которыми — матовые мелкие неуютные волны. Во всей квартире окно спальни единственное выходило на простор залива. В остальные окна с любопытством заглядывал город. Что-то в этом моём жилье напоминало пещеру, уютную такую пещерку в холодном городе под мокрым снегом. Всюду серым порошком тонко-тонко лежала пыль. А в вазе на шкафу поселился паук. Эту вазу человек привёз со своей старой квартиры, где он жил ещё с мамой и папой. Их фотография в рамке под стеклом стояла рядом с вазой. На фотографии тоже лежала пыль. Я стёр пыль со стекла пальцами и почему-то долго рассматривал этих знакомых и в то же время незнакомых мне людей. Вспоминал. И забывал. Одновременно.
Глава 25. Казнь предателя
Но приобрёл землю неправедной мздой, и, когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его.
Предавший меня лежал у моих ног. Он стал добычей пяти часов засады. Я поймал его, когда поздним вечером он входил в свой подъезд беспечно и весело опьянённый. Тех троих, что шли вместе с ним, я просто застрелил шестью выстрелами с двух рук и добил контрольными пулями в головы. Надёжно. В их карманах я нашёл и забрал пару пистолетов и ножи. А его я оглушил ударом рукоятки мрачного, в плохом настроении, пистолета по голове, связал по рукам и ногам, заклеил рот и понёс через двор детства моей прошлой человеческой жизни. Фонари на своём пути я разбил заранее, хоть и не очень-то опасался, что меня увидят. Целые стада добычи смотрят, лениво жуя, как хищник уносит свою жертву, но это ничего не меняет для жертвы.
Осину для казни и сук покрепче я выбрал ещё днём за ближайшим забором, на какой-то стройке, наклонил дерево и так, склонённым, подвязал за крону, чтобы не выпрямлялось. Осина — дерево для повешенных. Не помню, откуда я это взял, с чего вдруг решил именно повесить — по-особому повесить. И не представляю, откуда взялось то внутреннее чувство неизбежно необходимого равновесия: моя свершившаяся гражданская смерть требовала противовеса. Хотя бы казни предавшего меня друга детства из прошлой жизни.
Сначала я надел прозрачный полиэтиленовый плащик почти до пят и такую же шапочку, будто собирался получше спрятаться от дождика. Потом я вынул из чехла нож и неспеша осмотрел лезвие, пощупывая пальцами еле заметные зазубрины. Именно так — неторопливо и, смею надеяться, изящно. Суеты не хотелось. Я лёгкими взмахами срезал ножом пуговицы на животе предателя, оголил его белый, круглый и тугой живот и грудь в синих наколках. Один конец верёвки я привязал к избранному суку осины, а другой конец свился в петлю. Пухлая почка осины раздавилась в пальцах зелёным пятнышком: «Скоро распустятся листочки. Хорошо». Я надел резиновые перчатки. Я надеялся, что когда я их сниму, терпкий запах раздавленной почки ещё сохранится в ладони.
Запах нашатырного спирта вырвался из флакона и заставил предателя поморщиться и очнуться. А ему страшно не хотелось возвращаться в сознание.
Он заизвивался, тоненько завыл, но лезвие быстро прочертило по его животу сверху вниз линию раны, рассекая кожу и жир, но не трогая глубоко слои брюшных мышц, а лишь слегка их надрезая. Он завизжал заклеенным ртом. Его глаза тупо и дико косились на петлю, которую я одел ему на шею.
— Умри, — прошептал я ему в ухо, и лёгкое лезвие рассекло путы, гнувшие дерево.
Казнённый взлетел на восставшей осине и заболтался на верёвке, дёрнувшись всем телом — верёвка сдавила и разорвала связь его позвонков. Его пузо с треском лопнуло по разрезу, как спелый арбуз. Внутренности предателя упали под осину со звуком вываливаемой из ведра свежепойманой рыбы: «шлеп, шлеп». Крови оказалось немного, зато выпавшие кишки сразу завоняли дерьмом. Я долго вытирал нож, хоть его сталь ничего, кроме крови, не испачкало. Изящно палачествовать не получалось.
В стороне я снял плащ, шапку и перчатки, с отвращением свернул забрызганный вонючими каплями полиэтилен, чтобы выбросить где-нибудь подальше, и оглянулся. Осинка весело шевелила тоненькими веточками, чёрно-серебренными в свете фонаря, и ей совсем не тяжело было держать на самом толстом суку повешенного, казненного мной некрасиво, зато как полагалось по главному закону равновесия.
Очередная гостиница — не лучше и не хуже вчерашней — равнодушно приняла меня на ночь. Мне было всё равно, где получить порцию сна.
Глава 26. Когти гнева
Каждое утро я должен был ходить на «службу». Я «работал» рядовым технологом в мелком отделе с крошечной зарплатой в одной из солиднейших компаний большого города. Работать оказалось совсем нетрудно — писать на бумаге слова, вырисовывать чертежи — моё тело отлично это умело. Но такая служба приносила совсем немного денег. Явный неудачник. В человеческом же мире условностей положение и возможности человека определяются деньгами, точнее — их количеством. И я решил для начала сделать себя богатым быстро и просто. Чтобы зажить нормальной жизнью там, где нормальная жизнь возможна — не в этом городе, похожем на сюрреалистическую декорацию, где хорошо приживалась только суетящаяся двуногая добыча с незамысловатой геометрией мысли. Разумеется, я бы приспособился, я бы даже нашёл для себя некую систему удовольствий — я мог бы неплохо прижиться где угодно и как угодно. Да только такое существование в городе грозило бы явной деградацией — и мне никак не подходило. Я быстро осваивался в человеческой шкуре. Только потом, гораздо позже, нашлась в слоях моих сомнений мысль, что, может быть, я тогда зря поторопил самого себя.
Искать варианты долго не пришлось — в ту компанию, в которой я работал, каждую неделю привозили крупную сумму денег для текущих неучтённых расходов, целый мешок цветных бумажек — «чёрной наличности». Всех сотрудников вежливо удаляли из коридора и три охранника проносили деньги от лифта в кабинет на третьем этаже. Я работал на пятом. И хорошо, что на третьем этаже меня никто не знал.
Готовился я недолго: с секундомером прохронометрировал время прохода охранников по зданию. Время и возможность его контролировать — изобретение людей, условность, которая, однако, иногда бывала полезной. Я подготовил пути отхода, ближние и дальние. А самое главное — я сделал себе оружие. От правильно подобранного оружия зависел весь успех дела. Оружию предстояло стать естественным продолжением тела, и не какого-то там отвлечённо представленного «тела вообще», а определенного тела — моего человеческого. Оружие должно было подходить к движениям этого тела, а иначе становилось обузой. А моё вялое тело быстро и мощно двигаться не могло. Никакие тренировки не смогли бы быстро справиться с естественной неразвитостью моего организма.