— Корден, — вдруг сказал старик решительно и внятно. — Робарт Корден, так меня звать. Ну, а это Вилиан, — он махнул рукой в сторону женщины. Та не пошевельнулась, и Репейник заметил, что рука старика дрожит.
— Рад знакомству, господин Корден, — сказал Джон.
Старик кивнул, нахмурив брови.
— Роб и Вили, — сказал он и ещё несколько раз кивнул. — Роб и Вили Кордены, тут нас все знают.
Затем он с силой провел по коленям трясущимися ладонями, взглянул на Джона и произнес:
— А дочку мы назвали Джилена. Джил…
Он снова замолчал, отвернувшись от Джона и гладя колени. Репейник ждал. Корден встал, прошаркал в дальний угол, раскрыл с душераздирающим скрипом один из шкафчиков. Туго звякнуло стекло, послышались судорожные редкие глотки, потом шкаф еще раз скрипнул, закрываясь, и Корден вернулся за стол. Сев, он длинно выдохнул, и по кухне поплыл запах виски.
Репейник ждал.
Старик начал рассказывать. Поначалу он то и дело замолкал, но Джон не понукал его, и Корден, откашлявшись, продолжал рассказ, сбивчивый, нескладный, полный временной путаницы, смутных привязок к местным событиям и логических провалов. Примерно через час перед Джоном сложилась вся история.
Давным-давно, лет сто назад, в реке Марволайн пропала рыба, прежде ловившаяся в огромном изобилии. Пропала вся, напрочь: рыбаки день за днем выбирали из сетей только водоросли да ил, в руки им не попадалось ни пескарика, ни крошечной уклейки. Исчезли даже мальки, рыба словно растворилась в воде. Поначалу надеялись, что добыча вернется, думали на погоду, на жаркое лето, но жара кончилась, пошли дожди, а ничего не изменилось. Тогда решили, что дело в колдовстве (всё было еще до войны). Выписали для очищения вод монаха из монастыря Хальдер, монах целую неделю бродил по берегу и пел заклинания, обмахиваясь амулетами — не помогло. Под конец подумали на старенького бобыля-знахаря, дескать, наводит порчу, и прогнали его вон из деревни, со скандалом и побоями, но и это ничего не изменило. Неделя шла за неделей, лето перевалило за середину и катилось к Лунассу, а рыба все не возвращалась. Зимние припасы давно подъели, и люди потихоньку начали голодать.
Но это было пустяком по сравнению с тем, что их ждало осенью. В первых числах Фомхайра в деревню приезжали сборщики подати — взимали дань, причитавшуюся богине. Обычно из деревни в метрополию уходил воз, доверху полный копченой рыбой, да не абы какой рыбой, а самой жирной и крупной, сборщики мелочь не брали. Теперь же по всем коптильням едва можно было наскрести на треть такого воза, да и то — всё прошлогоднее, с душком. Время тогда было суровым, законы — лютыми. Деревня, не выполнившая оброк, переходила в распоряжение Прекрасной Хальдер со всеми жителями. Людей могли согнать на работы, увести за тридевять земель, даже, по слухам, сдать на опыты в один из монастырей (куда, опять же, по слухам, частенько наведывалась сама Прекрасная). Нет, дань нужно было платить вовремя. Положение складывалось отчаянное.
На исходе Лунасса один из рыбаков обронил: река на нас осерчала, видно, много у неё брали, а отдавать и не подумали ни разу. Надо её умилостивить, поднести что-нибудь в дар. Сказал он это в кругу рыбаков, но, как всегда, нашелся кто-то болтливый, разнес по всей деревне, и люди начали шептаться: что, если правда? Вдруг и впрямь реке нужна от нас жертва? Вдруг надо делиться самым дорогим? Слова витали в воздухе, то и дело заходил разговор о жертве, и чем дальше, тем больше об этом говорили. Говорили днем, копаясь в скудных огородиках, говорили ночью при свете лучины, говорили, вставая спозаранку, чтобы проверить закинутые с вечера сети — впустую, все впустую, как вчера, позавчера, как месяц назад. Говорили в кабаке, напиваясь плохим виски, говорили, постепенно стервенея и озлобляясь.
И озлобились однажды до того, что высыпали спьяну на улицу, ночью, с фонарями. Сами не зная зачем, повалили на реку — девять мужиков, растрёпанные, страшные, с ножами в сапогах. Ходили, ломясь кустами, по берегу, орали неразборчиво, пока не наткнулись на Лиз Каттнер, деревенскую дурочку. Девчонка с младенчества была не в себе, не разговаривала, а только мычала да ухала, зимой и летом бегала в одной и той же рубашке и частенько гуляла по ночам. Вот и в ту ночь она расхаживала по берегу под луной, собирая плавник. Услышав пьяную компанию, Лиз, вместо того чтобы убежать подобру-поздорову, вышла к мужикам навстречу, что-то курлыча и протягивая им собранные ветви. Рыбаки отобрали у Лиз плавник и забросили сухие ветки обратно в реку, а когда девушка заплакала, повалили её наземь, сорвали одежду и по очереди изнасиловали. Натешившись, оставили на берегу, полумертвую, и засобирались обратно в деревню, но вдруг один из рыбаков — его фамилия была Гриднер — закричал: «В реку! В реку её! Жертва будет, давно ж хотели, братцы!» Потом взвалил девчонку на плечо и пошел с ношей в воду. Остальные стояли в пьяном оцепенении и глядели, как он заходит все дальше от берега. Не то думали, что Гриднер только куражится, не то просто ждали, что произойдет. А произошло вот что: пройдя с полсотни шагов, Гриднер оступился — вроде бы — и упал в воду. Вместе с девушкой. Он долго барахтался, взбивал пену, ревел и кашлял, но в итоге выбрался на берег. Один.
После чего все разбежались по домам.
Гриднер погиб первым. Спустя неделю — сумасшедшие, радостные семь дней, когда река кипела от рыбы, а сети не выдерживали, рвались под весом сотен бьющихся серебристых тел — спустя неделю Гриднера поутру нашли мертвым на Главной улице. Напали на него, видимо, когда он возвращался из кабака домой. У трупа не хватало гениталий и головы, и еще он был основательно выпотрошен. Подумали на волков (хотя волков в тех местах отродясь не водилось), стали запирать ставни на ночь, но страха еще не было: всех переполняло счастье от того, что рыба, наконец, вернулась. Через три дня нашли еще двоих — один лежал на пороге собственного дома, другой нашелся в собственном же хлеву. Частично. Волки тут были явно не при чем, и тогда люди испугались. Испугавшись, начали вспоминать и сопоставлять факты, делать выводы и строить догадки. Вспомнили, что десять дней тому назад была шумная пьянка. Вспомнили, что в ту же ночь утонула Лиз Каттнер. Пошли по домам, стали спрашивать тех, кто был с Гриднером. Парни вначале отмалчивались, но им набили морды, и они признались.
Конечно, в наши дни их бы выдали шерифу, и дело с концом. Но при богине в деревнях шерифов не держали, люди обычно сами судили преступников. Так вышло и в тот раз: собрались перед домом старосты, поговорили, раскинули умом. Подумали — и не стали ничего делать. Все-таки главным было то, что рыба вернулась. Рыба означала жизнь, поэтому все остальное значило очень мало. Тем более что Лиз была сиротой, и после неё не осталось ни братьев, ни родителей. Никто не требовал отомстить за слабоумную. Кроме того, она сама теперь за себя мстила: до конца осени из оставшихся шестерых рыбаков не дожил никто. Пятерых нашли так же, как и Гриднера, безголовыми и с отгрызенным хозяйством, а шестой от страха повесился сам. Пожалуй, он поступил разумно, выбрав легкую смерть.
Однако люди ошиблись, думая, что Лиз будет мстить только своим обидчикам. На реке начали пропадать рыбаки. Поначалу не часто, раз в полгода или того реже, и было похоже, что люди просто тонули. Вышел на рыбалку в одиночку, зазевался или просто выпил лишнего — и вот уже лодку прибивает к берегу без хозяина, а самого хозяина ищут-ищут, да так и не могут найти. Что ж, бывает, течение все-таки сильное. Но с годами русалка стала забывать об осторожности. То в иле находили обглоданную руку (неужели щуки постарались?), то на берегу валялась окровавленная одежда (разбойники, что ли, зарезали, а потом кинули в воду?), да и сами пропажи людей случались все чаще и чаще. Мужики перестали выходить на реку по одному, промышляли все вместе, одной командой. Тогда Лиз начала выслеживать одиноких припозднившихся путников, шедших вдоль реки. Не найдя себе человеческой жертвы, резала овец и коз. Не может быть, чтобы для пропитания ей не хватало рыбы, которой река кишела, так что убийства русалка совершала не из-за голода. Как бы то ни было, в один прекрасный день Лиз пробралась в деревню, подкралась к игравшим детям, схватила зазевавшегося мальчишку и, держа его в охапке, побежала обратно к реке, чтобы без помех сожрать добычу под водой. Навстречу ей совершенно случайно попался отец мальчика, который возвращался в деревню с охоты и нес за плечом заряженное ружье. Он выстрелил дуплетом и снес русалке пол-головы. Мальчик остался невредим, если не считать нескольких дробин, которые застряли у него в курточке.
На следующий день рыбы снова не стало. Река опустела, словно за ночь кто-то увел из неё всех окуней, щук, сомов, угрей и сазанов. Люди собрались на совет. Много было споров и пересудов, много крику и ругани, но пришлось все же сойтись в одном: река требовала новой жертвы. «Кинем жребий, — выкрикнул кто-то, — жребий надо кинуть девкам!» Никто не решился возразить: как-то само собой все согласились, что, раз первой данью реке была девушка, и река приняла её благосклонно, то и вторую жертву следовало найти женского пола. Рыбака, который крикнул про жребий, звали Эрл Гриднер, и он приходился покойному Гриднеру племянником. Наломали лучинок — сотню коротеньких, одну сделали подлинней — смешали в шапке, и Гриднер-младший обнес этой шапкой каждый двор, где жила молодая девчонка. Длинная лучинка выпала юной Милли Неммет. Девочке не было и пятнадцати, она начала кричать, её схватили. Отец полез в драку, но получил дрыном по голове и упал без сознания. Визжащую Милли связали, на руках пронесли до реки и бросили в воду.
Рыба опять появилась. Никакой радости это не принесло: жители Марволайна ждали мести. Но вышло всё не так, как в прошлый раз. Эрл Гриднер был осторожен, не выходил из дому после наступления темноты и старался не оставаться в одиночестве. Да и Милли оказалась гораздо спокойней своей предшественницы. Почти шестьдесят лет она прожила после того, как её предали реке, и за это время пропала всего дюжина человек, да и то неясно было — не то их вправду загрызла русалка, не то сами утонули. Вдобавок, шла война, люди гибли часто и запросто. Правда, на каждое полнолуние сам Гриднер с вечера приводил к реке овцу, привязывал к столбику и оставлял скотину на ночь. Наутро веревку находили аккуратно перегрызенной, а от овцы ничего не оставалось. Милли точно смирилась с долей, приняла участь, приготовленную ей деревенскими, и жила, будто настоящая хозяйка реки, принимая дань от Гриднера и не выказывая желания мести. Так продолжалось очень долго, пока однажды Милли не нашли на берегу — уже окончательно мертвую. Сразу было видно, что она умерла от старости: бледную кожу посекло морщинами, груди походили на вывернутые обвисшие карманы, на голове почти не осталось волос, а страшные зубы выпали. Век русалок не длинней обычного человеческого.
Естественно, сети в тот день оказались пустыми. Люди собрались у старосты, обсудили положение. Обсудив, принесли труп Милли к дому Гриднеров. На порог выполз, опираясь на палку, старый Эрл, посмотрел на мертвую и, ни слова не говоря, скрылся в доме. Вскоре на улицу вышел его сын, Майрон. В руках у Гриднера-младшего была широкополая рыбацкая шляпа. На глазах у всех Майрон положил шляпу на землю, достал из кармана большой коробок спичек и высыпал в тулью. У последней спички он отломил головку и смешал, обезглавленную, с остальными. «Пойдемте», — сказал он, взял шляпу и, неся её перед собой, вышел за ворота. Потоптавшись, люди потянулись за ним.
Спичка без головки досталась семье Корденов.
— Я, когда они пришли, сразу почуял, что беде быть, — закончил старик. — Открыл, а снаружи — толпа, человек двадцать. И Майрон, сволочь, шапку мне протягивает. Хотел, стало быть, чтобы я сам жребий вытащил за Джил.
— И вы её отдали, — утвердительно сказал Джон.
— Отдал! — крикнул Корден, обжегши Репейника злым взглядом. — Отдал, — повторил он тише. — А что я поделать мог, нет, ты скажи, что я мог поделать? Против Майрона — что я мог? Да против него никто бы не пошел, перед ними, перед Гриднерами, еще с первой девки все на задних лапках ходят…
Корден замолчал, уставившись под стол. Побелевшими руками он сжимал скамью — справа и слева от себя, и Джон чувствовал, как скамья мелко, чуть заметно дрожит вместе со стариком.
— Вот бы Хальдер-матушка сейчас жива была, — сказал вдруг Корден. — Тогда, при ней, все легче обходилось. В храм, бывало, сходишь — и легче. Ты молодой, ты тех времен не застал.
Репейник молчал. Он знал, как бывало. Мать рассказывала.
— В храм придешь, — бубнил Корден, — к алтарю очередь выстоишь в воскресный день… А, как черед подойдет, то руку на алтарь ложишь. И каждый-то раз она, богинюшка, снисходила. И так хорошо было…
За время рассказа старик раз десять ходил к заветному шкафчику и прикладывался к бутылке. Сейчас он был основательно пьян.
— На колени встанешь, на алтарь положишь руку… — бормотал он. — И чуешь — вот, вот она, рядом с тобой, богинюшка! И хорошо тебе так, как — ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе — будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали. Бывало, идешь до дому с-храма, а ноги-то от счастья и не держат. Эх…