— Говори, почему Гриднер русалку убить не дает, — велел Репейник. Бернард молчал, кривился и делал слабые попытки выбраться из-под Джона. Репейнику, в общем, не так важен был ответ: свободной от револьвера рукой он держал шерифа за волосы. Пальцы касались грязной кожи Бернарда, а под кожей, совсем рядом, были мысли.
Обычно в человеческой голове уживаются одновременно несколько мыслей. Они перетекают друг в друга, сливаются, исчезают и возникают снова, уже неуловимо изменившись. Это похоже на реку, в которой нет раздельных потоков, а есть только одно, общее течение. Но так бывает, когда человек спокоен. От страха или другого сильного переживания мысли делятся на несколько слоев. Верхний, самый активный — сплошь эмоции вперемешку с инстинктами. Остальные слои гораздо полезней, потому что эмоций лишены напрочь и оттого являют собой очень логичные, подчас блестящие построения. Иногда приходится слышать что-то вроде: «Когда гребаную дверь заклинило, я от страха чуть в штаны не наложил, думал, всё, конец пришел, и тут словно озарило: да ведь сверху воздуховод есть, по нему проползти — минутное дело…» Все эти счастливые озарения — результат чистой работы мозга, освобожденной от эмоций. Нижние мыслительные слои. Главное — успеть их услышать до того, как будет поздно.
У шерифа в голове было три слоя.
плохо больно опасно плохо больно опасно убьет убьет
сказать придется не скажу придется не скажу без штанов пустят обсмеют не скажу Сэмми убьет городской страшней а Сэмми убьет
только бы к родителям не пошел только бы не к родителям всё из-за них всё они виноваты
Джон потерял терпение и решил идти ва-банк.
— Где родители? — рявкнул он. Шериф выпучил глаза, но ничего не сказал. Джон крепче вдавил револьвер ему в шею и повторил: — Родители где? Какой дом, какая улица? Сам ведь узнаю…
— Восьмой номер, в начале Главной! — прохрипел Бернард, со страхом глядя на Джона. — Восьмой дом! Отпусти, ты!
откуда узнал откуда неважно вот пусть сами и расскажут паскуды Сэмми вас придавит тварь в реке давно пора пусть сами расколются я скажу ничего не знал ничего не говорил ОТКУДА УЗНАЛ
Репейник отпустил его волосы, убрал револьвер и встал. Шериф, кряхтя, поднялся и стал отряхиваться.
— Премного благодарен за сотрудничество, — сказал Джон. — С вами приятно иметь дело.
— Пошел ты, — буркнул шериф. Он похлопал по карману: там, где до драки был значок, теперь зияла прореха. Бернард подобрал с земли пыльную железку и, по-детски выпятив нижнюю губу, пристроил значок на место. Затем он потер грудь в том месте, куда упиралось Джоново колено, и пошел прочь. На ходу он прихрамывал.
Репейник огляделся. Вокруг никого не было. Все-таки в этих провинциальных командировках есть свои плюсы. Вздумай Джон где-нибудь в Дуббинге напасть посреди улицы на констебля, валялся бы уже на нарах, закованный в наручники. А тут — тишь да гладь. Впрочем, в тихом омуте демоны водятся.
— И русалки, — пробормотал Репейник. У него болела голова.
До восьмого номера в начале Главной он дошел без приключений. Дом окружала живая изгородь — сплошная колючая стена дикой ежевики. В изгороди притаилась незаметная маленькая калитка меж двух давно не крашенных столбов. На обоих столбах было скупо вырезано какое-то древнее существо с клешнями и хвостом, такое же, как на главных деревенских воротах. Калитка была не заперта, и Джон, толкнув её, очутился в зеленом ежевичном коридоре. Сверху нависали шпалеры, и колючие плети заползали на них, образуя сводчатый потолок. Репейник прошел до конца этого коридора и вышел во двор. Первым делом он обнаружил подле себя покосившуюся будку, из которой, потягиваясь, вылез здоровенный лохматый пёс без цепи. Он подошел к Репейнику и со слабой надеждой на угощение вильнул хвостом. Репейник потрепал пса по лобастой башке, почесал за ухом, огладил свалявшуюся шерсть на боках. От непривычной ласки пёс разнежился было, замахал шибче хвостом, но вспомнил, что он при исполнении, и с деланным равнодушием отстранился. Джон пожалел, что в кармане не завалялось сухаря. Он любил животных. Их мысли и эмоции были закрыты для сыщика, он мог читать только в людских головах. Потому и не чувствовал боли, когда гладил обидчивых недотрог-кошек или валял по земле добродушных псов, разметавших по воздуху лапы. За любое же прикосновение к человеку приходилось расплачиваться мигренью. От этого могла немного помочь привычка носить, не снимая, перчатки. От этого неплохо спасала профессия сыщика — любой человек инстинктивно старается держаться от сыщика подальше. Но лучше всего от мигреней помогало одиночество…
Кто-то зашаркал ногами, закашлял, сплюнул. Из-за кустов выдвинулся старик, сухопарый и долговязый; выше пояса он был гол, на впалой загорелой груди пробивался редкий сивый волос. Глаза, приобретшие от возраста чайный оттенок, неотрывно смотрели на Джона.
— Покой, — сказал Репейник. Старик кивнул. Джон знал, что надо первому начать разговор, знал и то, с чего полагается начинать такие разговоры. Но он совершенно растерял все заготовленные фразы. К тому же, мешала сосредоточиться боль в голове. Старик смотрел на него, солнце жарило с безоблачного неба, и ужасно хотелось пить.
— У вас воды не будет? — спросил вдруг Джон. — Жажда замучила.
Старик опять кивнул. Шаркая ногами в раздрызганных ботинках, он развернулся и скрылся в доме. Репейник окинул взглядом двор. Здесь жили плохо. Не бедно — потому что сновали под ногами серенькие куры, висел над колодцем, тускло светя медью, паровой насос, да и дом был двухэтажный, каменный — а просто неустроенно, грязно. Наличники лет двадцать никто не красил, кладка вокруг колодца местами обвалилась, труба на крыше стояла косо и была чёрной от жирной копоти. Сорная трава подбиралась к самому дому, огород зарос бурьяном. Создавалось впечатление, что хозяева делали всё через силу, нехотя.
Пёс утратил к Джону интерес, зевнул с прискуливанием, развернулся и побрел, не оглядываясь, прочь. Скрипнула на несмазанных петлях дверь. Репейник обернулся: старик шел к нему с кружкой воды. «Спасибо», — сказал Джон, принял кружку и залпом выпил, ощутив затхлый вкус. Вода, однако, была холодная, и от этого стало легче голове.
— Пойдем уж, сыщик, — сказал хозяин. — Потолкуем, раз пришёл.
Репейник вслед за стариком перешагнул порог дома. Внутри царил полумрак, было душно, воздух пах лекарствами и прелыми тряпками. Из тесной прихожей вышли в кухню, просторную, с большим столом и целым взводом узких высоких шкафчиков вдоль стены. Здесь было так же темно, как в прихожей: маленькое окно закрывала плотная занавеска, сквозь которую дневной свет проникал, словно испачкавшись и оттого потускнев. За столом, в углу кто-то сидел — привалившись к стене, почти не шевелясь, бледный, как призрак. «Покой вам», — сказал Репейник. Призрак не отреагировал.
— Глухая она, — буркнул хозяин. Репейник разглядел, что это женщина, старуха в головном платке. — Давно оглохла. А может, что и слышит, да не отвечает никогда.
Старик примостился за столом, кивнул Джону: садись, мол, рядом. По идее, Репейнику полагалось устроиться напротив хозяина, потому что предстояла не дружеская беседа, а какой-никакой, но допрос; однако сидеть на кухне больше было негде. Поколебавшись, Джон опустился на скамью подле старика, почти соприкоснувшись с ним локтями.
— Мне таить нечего, — произнес старик и замолчал. Потом он положил руки на стол, и пальцы засуетились, совершая мелкую, бесполезную работу: подбирали и отбрасывали крошки, разравнивали скатерть, колупали засохшее пятно.
Репейник сказал:
— Меня зовут Джон.
— Знаю, — откликнулся старик. — Рассказали уже.
В который раз Репейник подивился скорости распространения деревенских слухов.