Фараонша из-под пирамиды, слегка подпорченная воздухом и светом. -- Я боюсь просыпаться одна. У меня депрессия. А этот скот с утра как загонит -- кости хрустят. Чувствуешь, что живешь пока... И крепко выругалас- Что! Вы! Говорите! -- крикнуло рядом со мной. Я вздрогнул, оглянулся. Истопник уже сидел на соседнем стуле. Заглянул первый раз в его трезвые сумасшедшие глаза -- почувствовал беспокойство. Он кричал Лиде: -- Вы же поэт! Что вы говорите? Ведь этим ртом вы кушать будете, а?! А Люсинды рядом со мной уже не было. -- Что это за мудак? -- не глядя на Истопника, равнодушно спросила Лида. Я пожал плечами -- я думал, это один из ее прихлебателей- Вы ведь пишете о любви! Как вы можете! -заходился Истопник. Его присутствие уже сильно раздражало меня. И не сразу заметил, что волнуюсь. Пьяно, смутно, тревожно. Возникла откуда-то сбоку моя крючконосая Актиния и выкрикнула бойко, нетрезво, нагло: -- Любовь -- это разговоры и переживания, когда хрен уже не маячит!.. Истопник хотел что-то сказать. Он высовывал свой язык -- длинный, красно-синий, -- складывал его пополам, заталкивал обратно в рот и яростно жевал его, сосал, чмокал. Я все еще хотел избежать скандала. Я не люблю скандалов, в жизни никто ничего не добился криком. Уж если так необходимо -- ткни его ножичком. За ухо. Но -- в подъезде. Или во дворе. Сказал Истопнику негромко, вполне мирно: Слушай, ты, петух трахнутый, ты эпатируешь общество своим поведением. Ты нам неинтересен. Уходи по-быстрому. Пока я не рассердился... Он придвинулся ко мне вплотную, дышал жарко, кисло. Бессмысленно и страстно забормотал: -- Ах вы, детки неискупленные... грехи кровавые неотмоленные... ваш папашка один -- Иосиф Виссарионович Борджиа... Иосиф Цезарев... По уши вы все в крови и в преступлениях... чужие кровь и слезы с ваших рук струятся... Вот ты посмотри на руки свои грязные! -- и он ткнул в меня пальцем. Не знаю почему -- то ли был я пьяный, оттого ослабший, потерявший свою привычную собранность и настороженность ловца и охотника, то ли сила у него была велика -- не знаю. Но для себя самого неожиданно посмотрел я на свои руки. И все в застолье привстали со стульев, через стол перегнулись, с мест повскакали на руки мои смотреть. Притихли все. А у него горько ушли вниз углы длинного змеистого рта, и язык свой отвратительный он больше не сосал и не жевал. Руки у меня были сухие и чистые. Успокоился я. Не знал, что он меня подманивает. Спросил его-Ты кто такой, сволочь? А он засмеялся. И выпулил на миг изо рта длинную синюю стрелку языка, зубы желтые, задымленные мелькнули. -- Я не сволочь. Я противный, как правда. Но не сволочь. Я Истопник котельной третьей эксплуатационной конторы Ада. Тишина за столом стояла невероятная. Я никогда не думаю, как ударить. Решение возникает само, от меня совсем независимо. Потому что бьют людей очень по-разному. В зависимости от того -- зачем? Бьют: -- чтобы унизить, -- чтобы напугать. -- чтобы наказать, -- чтобы парализовать. -- чтобы ранить, -- чтобы причинить муку. Бьют, чтобы убить. Одним ударом. Я понял, что дело швах, что я испугался, что происходит нечто не предусмотренное мною, когда сообразил, что раздумываю над тем, как ударить. Унизить его -- в школьной курточке прихлебателя -- невозможно. Сумасшедшего не напугаешь. Наказывать его бессмысленно -- я ему не отец и не увижу его никогда больше. Мучить нет резона -- он к мученичеству сам рвется. А убивать его здесь -- нельзя. Хотя с удивительной остротой я вдруг ощутил в себе вновь вспыхнувшую готовность и желание -- убить. -- Пошел вон отсюда, крыса свинячья, -- сказал я тихо, а он громко засмеялся, глаза засветились от радости. И я не выдержал и харкнул ему в рожу. Не мог я там его убить. Хоть плюнул.