Часть 1
Spero
Всякому правому намерению пусть предшествует надежда.
Она иногда помогает даже в дурном и потому справедливо,
чтобы еще более она содействовала в добре
Григорий Богослов
В этом городе было до чёрта дверей.
За последние несколько часов Гримберту довелось ощупать по меньшей мере несколько десятков, так что под конец он уже научился представлять дом, едва лишь коснувшись его двери кончиками ставших удивительно чувствительными пальцев. Двери, покрытые краской и лаком. Двери, сбитые из осклизлых досок. Двери, окованные стальными полосами. Ни одна из них не была нужной ему дверью.
Забавно, подумал он, ощупывая клюкой влажную после утренней росы мостовую, прежде мне никогда не приходилось касаться стольких дверей. Любая дверь, в сторону которой я смотрел, оказывалась мгновенно открыта услужливой рукой оруженосца или пажа.
Клюка прыгала по брусчатке, вышибая из нее неприятный звонкий звук — стек-стек-стек-стек-стек! Несмотря на то, что Гримберт успел изучить эту часть города, за это утро он дважды он оказывался в сточной канаве, а один раз едва не переломал ноги, споткнувшись о рассохшуюся бочку.
Нужную дверь он узнал мгновенно, едва лишь положил ладонь на шее шершавую, как корпус старого корабля, поверхность. Две стальных полосы, причем нижняя ржавая и немного выгнута. Щербатый шрам поперек. А вот и две едва ощутимые царапины возле петли — невидимый для обычных людей знак, оставленный им накануне. Его пальцы мягко скользили по двери, точно пальцы священника по кафедре церковного органа, разве что делали это совершенно бесшумно.
Ошибки не было, дверь та самая. Но у Гримберта ушло не меньше полуминуты, чтобы сосредоточиться и найти в себе силы постучать в нее.
— Ну, ты, бездельник! Чего скребешься поутру? Почто мешаешь спать честному христианину?
Голос у хозяина был тяжелый и грубый, немного скрипящий, под стать самой двери. Но если дверь Гримберт успел ощупать, ощутив пальцами грубо сбитые доски, по части внешности хозяина дома ему оставалось только догадываться. Что-то подсказывало ему, что тот едва ли обладает утонченными чертами лица.
— Доброго дня, хозяин, — Гримберт отвесил поклон, почти такой же долгий и уважительный, какой ему случалось отвешивать архиепископу, — Да принесут ангелы Господни радость под сень этого дома!
Радостью под сенью этого дома не пахло, это он ощутил сразу же, едва лишь распахнулась дверь. Пахло затхлостью, сырым углём, конским навозом и жухлым сеном. Словом, пахло почти так же, как в любом доме Бра. Разве что в этот раз к запаху примешивался тонкий аромат винной кислятины — привкус чужой брезгливости.
— Пусть приносят, главное, чтоб под дверь не насрали. Я что, похож на человека, подающего милостыню?
Гримберт ощутил облегчение — этот голос он узнал сразу же. Скрипучий, недобрый, он напоминал рокот старого двигателя, который отработал много лет без перерыва, но который еще каким-то образом продолжает работать, несмотря на ржавчину и износ. Даже легкая напевность, которую Гримберт машинально определил как иберийский акцент, не придавала этому голосу мелодичности.
— Черт, да ты слепой… — к раздражению прибавилась легкая досада, — Все равно не подаю. Катись лучше к собору Святого Филиппа, может, заработаешь пару грошей. Только лучше бы тебе успеть до конца утренней службы, а то больно уж много вашей публики на паперти. Чего-чего, а калек в этом городе хватает…
Чувствовалось, что хозяин крепко не в духе, говорил он сквозь зубы, а свет новорожденного дня, который Гримберт ощущал на лице теплым медяком, дарил ему не столько радость, сколько головную боль. Скорее всего, лишний кувшин вина, опрокинутый им вчера в трактире, не пошел во благо.
Гримберт машинально поправил тряпицу на лице. Заскорузлая, давно не стиранная, она должна была выглядеть отталкивающе, но он старался не снимать ее лишний раз, по опыту зная, что без этого прикрытия его лицо вызывает у собеседника отвращение и ужас.
— Я не прошу милостыню, — смиренно произнес он, — Ты ведь Берхард Безрукий?
Еще несколько секунд тишины. Каждая из которых показалась Гримберту тяжелым жерновом, дробящим его кости. От этого ожидания отчаянно зудели воспаленные швы под робой, заставляя крепко стискивать зубы.
Человек, отперший дверь, явственно насторожился:
— А тебе-то что?
Гримберт улыбнулся. Еще на рассвете он умылся из придорожной канавы и натер зубы песком, чтобы сделать улыбку хоть сколько-нибудь привлекательной. Не самое простое занятие, когда лишен возможности увидеть свое отражение, но он надеялся, что это сделало его лицо, покрытое уличной пылью, хоть сколько-нибудь заслуживающим доверия.
— Если ты Берхард, я хочу предложить тебе сделку. Выгодную сделку.
Берхард высморкался, звучно и обстоятельно.
— Сделка? — судя по влажному шлепку, плевок шлепнулся в дюйме от ноги Гримберта, — Какой мне прок от сделки со слепым, скажи на милость? Будешь высматривать, с какой стороны встает солнце? Может, мне еще нанять безногого, чтоб бегал для меня за водой?
Немолод, машинально отметил Гримберт. Немолод и невоспитан. Добродетели в нем не больше, чем в голодной крысе, подбирающейся к рассеченному животу умирающего. Таких пруд пруди в любом городе, и Бра не исключение. Проклятая уличная порода. Проклятый город.