После еды немногословные хозяева принялись убирать со стола, а Лужин, Полозов и Селена вышли подышать свежим воздухом.
- Славно, однако, - крякнул Виктор, усаживаясь на обрубок бревна и по привычке сунув руку в карман за сигаретами и не обнаруживая ничего, кроме старых табачных крошек. - Вот, зараза! А я, братцы, остался без курева! Что б этих шведских драгун черти взяли, курить охота, спасу нет...
- Так в чем же дело? - изумился поручик. - И табачок найдется, и лишняя трубка, коли не побрезгуешь.
Он не на долго отлучился, принес две глиняные трубки, огниво и кожаный кисет, затем набил трубки табаком и протянул одну из них Полозову.
Виктор, сроду не куривший трубки, осторожно сделал первую затяжку. Прикрыл глаза и выпустил вверх густой клуб дыма. Ничего, терпимо! Табак был крепок, но непривычно ароматен и не напоминал ни одну из знакомых марок сигарет.
- Ну что, хорош табачок? - улыбаясь, поинтересовался дымивший, словно паровоз Лужин.
- Хорош, хорош...
- Настоящий, турецкий... Достал вот, по случаю. Жаль только - кончается мой запас. Придется на голландский переходить, да что поделаешь...
- А вы давно царю Петру служите? - неожиданно задала вопрос Селена.
"Ишь, шустрая! - подумал про себя Полозов. - Времени зря не теряет. Оно верно, материал-то какой интересный для девчонки-историка. Это тебе на "Битлы", дорогуша, и не поп-музыка, это - Большая История..."
- Я-то? - Лужин прищурился. - Да уж тринадцать годков скоро стукнет. Я ведь, как и говаривал вам, человек простой, из мужиков. Еще с малолетства при боярине нашем Тите Лукиче Сухорукове в конюхах ходил. Конюшни у него знатные были под городом Воронежем. И был у нас на конюшне конь; не просто конь - красавец! Молодой, норовистый, ни одному бока намял к себе не подпускавши, а вот я ему, сам не знаю почему, люб оказался. Для других не конь, а сущий Диавол, а мне - первый друг... И вот как-то раз, под вечер, приходит боярин наш со товарищами. Они со вчерашнего дня в хоромах хозяйских пировали, ну и, разумеется, на ногах уже еле держались. И решил тут Тит Лукич лихость свою показать, а наездник он неплохой был. "Гей, - кричит мне, - Егорка, песий сын, седлай Серка, да немедля!.." Я и так, я и этак... Мол, опасно, хозяин, в твоем положении на необъезженного жеребца садиться, а он на меня с кулаками. "Делай, - говорит, - что велено, не то запорю до смерти!..". Сказано - сделано! Оседлал я Серка, а у самого душа в пятки ушла. Ну, думаю, все, не сдобровать боярину! Конь тот, как я уж вам говорил, не каждого то и подпускал к себе, а тех, кто винца хватил, вообще на дух не переносил. И точно! Лишь вскочил боярин в седло, как Серок захрапел, встал на дыбы, и пошел по двору, и пошел... Не успел народ глазом моргнуть, как вылетел Тит Лукич из седла, да и шмякнулся об землю что есть мочи. Серок сразу успокоился, и принялся, как ни в чем не бывало, травку щипать прямо у хозяйского крыльца. Побагровел боярин от такого конфуза; шутка ли сказать - перед лучшими друзьями, да еще перед всей дворней своей так опозориться. Подхватился он с землицы-матушки, и за нагайку. Велел челяди привязать коня к столбу посреди двора, да как начал его кнутом потчевать. Серок ржет, бьется в путах, удила закусил, морда вся в пене, по бокам кровь струится, а сам на меня смотрит так умоляюще, защити, мол... Тут я не выдержал. "Пощади, - кричу, - хозяин божью тварь! Не губи лошадь..." А он, изувер, и меня в кнутовья. Тут я совсем рассудок потерял, и, не ведая - что творю, ему промеж глаз и заехал. Набежали слуги боярские, скрутили меня, а Тит Лукич и говорит: "Ты, пес, холоп богомерзкий на господина своего руку поднял? Так вместе со скотиной той сейчас смерть лютую и примешь..." Привязали меня рядом с Серком и начали кнутами что есть силы обхаживать...
- Ужасно, - прошептала Селена, глядя на Лужина широко открытыми глазами, в уголках которых что-то подозрительно заблестело. Губы девушки от волнения слегка дрожали. - Но это же варварство, настоящее варварство - так обращаться с людьми и с животными. И ведь он сам виноват, этот ваш боярин. Ну зачем он пьяным полез на коня, зачем?
- Старый идиотский принцип, - зло усмехнулся Полозов, выколачивая трубку о каблук. - Я начальник, ты - дурак... А вообще, если честно, сволочь этот Тит Лукич порядочная. Ну, так и что дальше то было, поручик?
- А дальше... Стал я с белым светом прощаться, как вдруг вижу - на дороге верховые, человек десять, и пара повозок пылит. А впереди, на белой кобыле, человек аршин трех росту, лицо круглое, румяное, на правой щеке родинка, а под носом усы, словно щетка жесткая. Одет по иноземному, но скромно; а свита вокруг тоже - кто в кафтанах стрелецких, а кто в мундирах на европейский манир. И тут, глазам своим не верю, боярин мой, а за ним и все остальные, бах на колени, да об землю лбом. Господи, думаю, да ведь это сам царь - Петр Алексеевич, собственной персоной! Он тогда после первого неудачного похода на Азов в наши края наехал, да начал на реке Воронеже флот мастерить супротив турка. Вижу, царь подозвал к себе боярина, и в мою сторону показывает, спрашивает чего-то. Выслушал, скривился, да вдруг слезает с лошади, и прямиком ко мне. Подошел, стал напротив; глаза огромные, круглые, горят как у коршуна. "Ты, - говорит, - пошто такой рассякой на своего господина руку поднял, а? Да тебя за это на плаху надо, под топор, понимаешь ты это?.. Признаешь вину свою, али как?.." Эх, думаю, была не была, терять мне все одно нечего! "Понимаю, государь, - отвечаю, глядя ему в глаза, - Признаю то, что поднял на боярина руку. Делай со мной что хочешь, но об одном прошу: вели что б боярин пожалел божью тварь, вся вина которой в том, что не захотела на себе нести пьяного..." Нахмурился государь, поглядел на меня тяжелым взглядом, потом раны Серка осмотрел, а потом вдруг как подошел к боярину вплотную, принюхался, да как схватит его за грудки. "А ты, голубь, и вправду пьян! Этак ты государя своего встречаешь? Покуда тот во славу Отечества живот надрывает, ты, щучий сын, над дворней да невинными тварями измываешься. Пошел вон с глаз моих, что б я тебя больше не видел!.." Велел царь своим людям отвязать меня от столба позорного, а потом и говорит: "И все ж не дело, чтобы слуги на господ своих руки поднимали. И что мне с тобой прикажешь делать, дабы другим сии затеи не повадны были?.." Развел я на его слова руками. "Признал я вину свою, государь, - отвечаю, - не вели казнить, вели послужить Руси-матушке. Готов я хоть в огонь, хоть в воду. Возьми с собой турка бить, не подведу, не сумлевайся, честно отслужу и вину свою искуплю сполна..."
- И он вам поверил? - радостно захлопала в ладоши Селена.
- Как видите, сколь сижу тут пред вами. Оглядел царь меня с ног до головы, а потом рассмеялся, да и говорит: "А что, дело предлагаешь! Парень ты крепкий, силушкой Господь не обидел, как я погляжу. Опять же - при лошадях с малых лет. Пойдешь ко мне на службу, в драгуны, а конь, за которого ты вступился, головой своей рискуя, да будет он твоим..." А потом развернулся, вскочил в седло, и был таков. Покряхтел Тит Лукич, покряхтел, да ничего не поделаешь - не посмел он ослушаться царского повеленья. Вот так и попали мы с Серком на службу государеву. Много с той поры повидать пришлось, но были мы неразлучными друзьями. И Азов вместе брали, и под Нарвой горечь поражения испытали. Серок меня тогда раненого из самого пекла вынес, хотя сам на ногах еле держался. Не уберег я его, не уберег!..
- Что значит "не уберег"? - удивилась Селена, глядя то на Лужина, то на пасущегося на краю поляны коня. - Он же вот, с вами...
Поручик горестно покачал головой.
- Да какой же это Серок? Нет его сердешного в живых уж два года. А этот "голштинец" мной у шведа взят трофеем. Хороший конь, преданный, но до Серка моего ему все ж далеко. А дело как было. Мы тогда под командованием Александры Данилыча Меншикова находились. Государь как раз уволил этого заморского червяка - фельдмаршала Огильви, который не сколь воевал, сколь шведа боялся, да и возложил командование на своих, на русаков. Эх, и всыпали мы тогда под Калишем этим выскочкам шведам, да полякам под предводительством пана Лещинского! Но и наших полегло немало. Артиллерия у них сильная была. Идем в атаку, все ближе боевой порядок вражий, все ближе, а тут Серок мой зашатался, пошел как-то боком, боком, проскакал саженей пятьдесят, да на землю и рухнул. Я из стремени выпутался, к нему кинулся, а у него вся грудь картечью разворочена, из пасти пена кровавая, и слезы на глазах, как у человека. Увидел меня, заржал тихонько, словно прощаясь, руку мою лизнул и отошел с миром...