Та подняла голову и, разлепив глаза, успела увидеть, как звериная лапа, скрежетнув когтями по паркету, исчезла под дверью.
На истёртых планках паркета белели царапины. Изнутри зала раздалось глухое рычание, и всё стихло.
Мыш осторожно взял с пола щепку, вывернутую когтями неведомого гостя, и непонимающе посмотрел на Ветку.
Первая встреча
Альберт шёл за ним уже полчаса. Он всё понял о нём, едва лишь увидел в толпе у Курского вокзала. Теперь просто хотел убедиться.
Остекленевший взгляд. Движения, как у сломанной куклы. Одежда хорошая, брендовая, но мятая и потасканная. На лице грязные разводы, под ногтями чёрные полумесяцы.
Мальчик, прихрамывая, шагал сквозь толпу. И хромал он не потому, что у него что-то болело. Скорее потому, что в жизни его случилось нечто такое, что перемололо его, а потом собрало заново. Но при сборке какие-то детали были то ли не туда поставлены, то ли безнадёжно утеряны, и оттого вся анатомия мальчика больше походила на небрежно сколоченную конструкцию, плохо приспособленную и для ходьбы, и для жизни вообще.
Люди задевали его, врезались, на ходу извинялись и бежали дальше. А он шёл с глазами пустыми, похожими на пробки от хрустальных графинов. И, странное дело, люди не спешили занять тот коридор в толпе, который оставался после него. Будто боялись испачкаться или прикоснуться к чему-то чужеродному.
Мальчик направлялся в сторону Яузы. Альберт двигался следом, то теряя, то находя его в потоке торопящихся москвичей, их сумок, рюкзаков, чемоданов на колёсиках…
И вот когда Альберт в очередной раз потерял его, а потом отыскал заново, оказалось, что мальчик пересекает Садовое кольцо.
– Чёртов ребёнок! – выругался вполголоса Альберт.
Был полдень, яркий, осенний, чуть морозный. На асфальте виднелись островки льда. Машины бежали резво, словно радуясь солнцу, морозу, своей силе и скорости.
Мальчик пересекал шоссе, раз за разом каким-то чудом успевая прошмыгнуть в зазоры между машинами. Альберт застыл на бордюре. Все качалось перед его глазами. В ушах заранее стоял звон разбитых стёкол, автомобильные гудки и крики, которые, он был уверен, сейчас последуют. Но ничего страшного не произошло. Ребёнок пересёк одну полосу, другую. Постоял на двойной сплошной и, все той же разболтанной сломанной походкой, продолжил движение в гуще металлических зверей, каждый из которых мог одним движением убить его.
Альберт зажмурился и когда снова открыл глаза, мальчик уже шагал по другой стороне Земляного Вала. Режиссёр кинулся к ближайшему подземному переходу…
Он был почти уверен, что больше не отыщет мальчика, но глупое упрямство заставляло его, грузного, краснолицего, похожего в расхлябанных ботинках и широкополом плаще на черепаху Тортиллу в исполнении Рины Зелёной, торопиться изо всех сил. Зонт с ручкой-крючком, который он держал под мышкой, цеплял прохожих.
– Осторожнее нельзя? – неслись ему вслед недовольные возгласы.
– Идите к псам, – не оборачиваясь, цедил он сквозь зубы.
Альберт бежал и высматривал мальчика.
Набережная Яузы пустовала. Рядом нёсся плотный поток машин, но тротуар вдоль реки был совершенно безлюден. Ребёнок, балансируя, стоял на тумбе над рекой и смотрел на противоположный берег, будто высматривая что-то, хотя там виднелись лишь всё те же скучные дома и вереницы блестящих машин.
Яуза несла палые листья, похожие на ладони машущих из-под воды детей.
Альберт медленно подошёл к нему. Встал за спиной. Смотреть на ребёнка было тяжело из-за бьющего в глаза солнца. Он казался со всех сторон пронзённым солнечными лучами, словно святой Себастьян – стрелами.
– Парень! – задыхаясь, хрипло позвал Альберт и приставил руку ко лбу, защищаясь от солнца.
Тот вздрогнул, покачнулся.
Для себя Альберт уже решил, что, если ребёнок бросится в реку, он последует за ним и попытается спасти, хотя и плохо представлял себе, как сможет это сделать. Человеком он был довольно сильным, но пловцом никудышным. Да и вообще всё, связанное с движением, а особенно с быстрым движением, давалось ему с трудом. На всякий случай он снял плащ, кинул на газон рядом с собой. Туда же положил зонт.
– Мальчик… Ты… Послушай… – повторил он, пытаясь успокоить колотящееся сердце. – Я твой друг. Не бойся меня, пожалуйста.
В горле у него клокотало, тембр, как он сам понимал, был не очень располагающий, но делать было нечего.
Ребёнок не поворачивался и не отзывался.
– Знаешь… Я режиссёр. У меня есть свой театр, – сказал Альберт, растягивая слова. – Давай, я расскажу тебе о нём. Ты пока там постой, а я расскажу. Да, у меня свой театр, самый настоящий. С окнами на Кремль, представляешь?…
Он говорил медленно, долго, зная, что главное – не останавливаться, и оборвал свой монолог только тогда, когда ребёнок повернулся к нему и сказал:
– Хорошо, я согласен играть в вашем театре.
Альберт кивнул, выдохнул и опустился на плащ.
Мальчик спрыгнул с тумбы.
– Отлично. Ты не пожалеешь, – заверил режиссёр, глядя на него глазами печального мопса.
Когда, отдуваясь и копошась, Альберт принялся подниматься, мальчик подал ему руку, помогая встать.
– Как тебя зовут? – спросил режиссёр, вытирая платком пот с лица.
– Мышкин.
Мальчик откинул с лица длинную русую чёлку.
– Что, вот прямо так и зовут, Мышкин?
– Ещё Мышом называют.
– Хорошая фамилия. Достоевскому бы понравилась, – пошутил Альберт.
– Я читал «Идиота».
Режиссёр рыкнул, прочищая горло, и с удивлением посмотрел на своего спутника. Тот шёл, сосредоточенно глядя перед собой, и даже походка его изменилась, стала собранней, прямее.
– Да ты вундеркинд, я смотрю. И что, он тебе понравился? «Идиот», я имею в виду.
– Трудный текст, – серьёзно ответил тот. – Но скорее да, понравился.
Альберт хотел бы услышать ещё что-нибудь, но собеседник молчал. Мальчика сложно было назвать общительным. «Какой он… Застёгнутый на все пуговицы».
Режиссёр похлопал себя по карманам, достал трубку, закурил.
– Не возражаешь? – спросил он Мыша, но скорее для проформы.
Тот качнул головой:
– Нет. У меня отец курил.
– А где ты живёшь, если не секрет? – спросил Альберт, делая короткие тяги и раскуривая трубку.
– Неважно, – ответил мальчик. – Я больше не вернусь туда, что бы ни случилось.
– Куда, к отцу? Ты сбежал из дому? – почти уважительно протянул режиссёр.
Мальчик некоторое время отмалчивался, потом медленно выговорил:
– Давайте договоримся, что это был последний личный вопрос, который вы мне задали.
– Как скажешь, – усмехаясь, согласился Альберт. – Не подумай чего… Я просто хотел узнать, будешь ли ты приходить на спектакли и репетиции из дома или же станешь жить в театре.
– А я могу жить в вашем театре?
В голосе ребёнка впервые послышалась какая-то эмоция. Это была растерянность и неверие в свалившееся счастье.
– Можешь. Правда, там нет кровати, но мы что-нибудь придумаем.
Мыш засунул руки поглубже в карманы и, не отрывая взгляда от дороги, сказал:
– Меня это устраивает.
После чего снова «застегнулся».
Альберт кивнул.
– Вон там метро, – указал он. – Поворачиваем.
– Я без денег, – коротко бросил мальчик.
– Ничего. У меня есть карта. Вот, «Тройка». Там ещё с десяток поездок.
– Нет. Не хочу быть вам обузой.
– Можешь не переживать, одна поездка на метро меня не разорит.
– До какой станции нам ехать?
– До «Площади Революции», но можно и до «Александровского сада».
– «Площадь Революции» – красивое название… – мальчик задумался, формулируя. – Многослойное.
Альберт поглядел на ребёнка почти с гордостью: «Точно вундеркинд».
– Но всё-таки давайте пройдёмся пешком, – настоял Мыш, кутаясь в шкиперское пальтецо.
«С характером», – отметил Альберт.
От Яузы они двинулись по Садовому кольцу в сторону Таганки. Альберт ничего не говорил, ему было интересно, сколько сможет молчать этот мальчик. Оказалось, что молчать мальчик может довольно долго.