Через секунду у нее в руках оказался пищавший слева индивид, с которого была сдернута мокрая пеленка; толстуха ловко обернула его второй, взятой из-под ячейки, вернула на место и направилась ко мне. Явно с такими же намерениями.
– Ты смотри, сухой,– сказала сама себе, пощупав меня снизу. – Тогда чего орал? Жрать хочешь?
Я молчал и пялился на нее выпученными глазами. Еще не веря в объективную реальность.
– Лупатый какой, не иначе еврей, – сделала умозаключение тетка. – Терпи, кушать будете в двенадцать. И взглянула на мужские наручные часы. Я разглядел надпись под стеклом «Кама».
После этого она удалилась, ворочая объемной кормой. Хлопнула дверь. Все стихло.
– Пу-у, – издал во сне звук мой сосед справа. В воздухе запахло сероводородом.
– Гребаный Творец! – понял я, куда попал. Это явно был роддом. Куда меня вернули назад, к новой жизни.
И кто его просил? Жить на Земле я не хотел. Разве что в другом измерении. А теперь все начинать по новой. Ползать, затем ходить, чему-то учиться и работать. У меня выслуги тридцать пять лет. На хрена мне это надо?!
От злости и бессилия я стал кряхтеть, пытаясь вылезти из пеленок, чтоб сбежать. Не получилось.
Затем в мозгу проявился бывший чекист, дав посыл «не суетись под клиентом». Его поддержала прокурорская часть «куда ты сбежишь – дурень», а морская с шахтерской рассмеялись, – «картина Репина «Приплыли!».
– Молчите курвы, – подавил я их в себе. – Вам хорошо внутри. А какового мне, тут? Снаружи?
Далее, посчитав до десяти, успокоился, вняв советам, и подумал: – кто же теперь мои родители? Если те, что раньше, то еще ничего. Они были достойными людьми. Любили меня и я их тоже. А ну как какие алкаши, расхитители соцсобственности или что еще хуже, наркоманы?
– Ладно, подождем, – удобнее устроился в своей пеленке. – В двенадцать будут кормить, и я увижу, кто мамуля.
Когда приглушенное казенными шторами на окне, солнце повисло в зените, где-то за дверью послышался стеклянный звон, и она распахнулась.
Сначала в помещение въехала блестящая никелем тележка, с увенчанными сосками бутылочками с молоком в ячейках, а за ней, толкая сооружение вперед, с волнующими формами молодая девица. В сопровождении уже знакомой мне усатой тетки.
Обе-ед сиротки, просыпайтесь! – пропела она, и мои соседи зашевелились.
– Какие еще сиротки? – не понял я. Женщины, между тем, стали извлекать из ячеек корм, а по сторонам начали пыхтеть и чмокать.
Я тут же почувствовал ужасный голод (не ел с момента кончины) и громко заорал. Требуя свою долю.
– На-на, горластый, – пихнула мне в рот соску заботливая рука. – Ум-ум-ум, – стал я жадно сосать, жидкую манную кашу. Она была ничего, только сахарку маловато.
А новенький как с голодного края, – сказала пожилой напарнице молодая, наклонившись над секцией и кормя с обеих рук меня и соседнего младенца.
В вырезе халата над моим лицом колыхалась пышная грудь, и, не переставая сосать, я радостно агукнул.
– А глазки-то, глазки у него шельмовские, – снова пропела молодая, обращаясь к старшей.
– Не иначе мать была гулящая, – брякнула та в тележку очередную пустую бутылку. Вслед за чем извлекла полную.
Как только кормление закончилось, два младенца тут же отсырели (им сменили пеленки), и я тоже почувствовал, что хочу «пи-пи». Начав кряхтеть и извиваться.
– Никак, сам просится? – рассмеялась молодая нянька, после чего обнажила меня и, взяв на руки, отнесла к стоящему под умывальником в углу детскому горшку в цветочек. Куда я с облегчением пустил струйку.
– А причандалы у него ничего,– продемонстрировала меня старшей.
– Кобель будет, – скользнула усатая по ним взглядом. – Да не плюйся ты, охламон! – прикрикнула на довольно жужжащего младенца.
Потом я был возвращен на место и крепко спеленат, вслед за чем няньки ушли, бренча своей тележкой.
Мои соседи тут же засопели носами, попукивая, но мне не спалось. В мозгу роился целый сонм* мыслей.
Что значит «сиротки»? Это шутка или нет? И где наши мамы? Как мне вести себя впредь? И что делать дальше?
– Хрен проссышь, – подумал я и услышал свой голос. – Неужели умею говорить? (удивился). А потом раздельно произнес «ре-ин-кар-нация». Вышло вполне, хотя и пискляво.
– Не хило, – мелькнуло в голове. – Помню все что было, плюс умею говорить. Я, наверное, самый продвинутый младенец в мире.
Судя по разговору нянь, нахожусь в России. Вот только смущали часы «Кама» на руке старшей. Такие я видел у отца, когда был пацаном. В той, прошлой жизни.
А выпячиваться, что умею говорить и все прочее, нельзя. Чревато. Понаедут ученые, как всегда бывает в таких случаях, начнут изучать и не давать покоя. А то еще хуже – коллеги из бывшей «конторы», там всегда интересуются всем необычным. Увезут в один из своих секретный НИИ* и пиши, пропало. Точно сделают дебилом.
Затем мысли стали путаться (после еды от мозга отлила кровь, начался процесс пищеварения), я протяжно зевнул и уснул. Ужин обеда мудренее.
На следующее утро, перед завтраком, те же няньки водрузили нас на прикаченную с собой каталку, застеленную клеенкой, и вывезли из палаты.
Проехав по длинному коридору с еще несколькими, где в одних ползали малыши, а в других играли дети постарше, мы очутились в грузовом лифте, вознесшем нас этажом выше.
Там, в большом светлом кабинете, с холодно блестевшей медтехникой, нас уже ждали. Длинный мужик с бородкой, в колпаке и накрахмаленном халате (вылитый Айболит), а при нем очкастая дама, в таком же. Накрашенная и с толстым журналом в руках. Наверное, медсестра или ассистентка.
– Нутес – нутес! – прокаркал Айболит. – Как тут будущие строители коммунизма? После чего приказал нянькам распеленать доставленных (все мы радостно заболтали освобожденными конечностями) и приступил к осмотру.
Пока он делал это, начав с крайнего, я внимательно осматривался, пытаясь определить, куда попал и в какое время (возникли некоторые подозрения). Так было легче определиться с будущим, которое меня ждало.
Над столом Айболита, за которым он до этого сидел, сбоку, висел портрет Дарвина – основателя теории происхождения человека. А в простенке меж двух больших окон, против входа, второй. Товарища Сталина с ребенком на руках, и надписью «Спасибо за счастливое детство!».
– Неужели культ личности? – вспотел я, став лихорадочно искать глазами еще что-нибудь. В подтверждение. Оно оказалось почти рядом.
Это был настенный отрывной календарь на шкафу со скелетом, в паре метрах от каталки.
1952 год – приблизило зрение черные цифры на белом листке. И ниже – 20 мая.
– Мистика! – запульсировала кровь в ушах. В прошлой жизни я родился именно в этот год! Правда, 20 – го апреля.
От возбуждения я хаотично замахал конечностями, а затем, поймав ручкой ножку, сунул ее пальцы в рот и принялся, урча, жевать их беззубыми деснами.
– Так. А это что за каннибал? – подошел ко мне Айболит, закончив с очередным младенцем.
– Это новенький, Лев Ильич, – заглянула медсестра в свой талмуд*. Милиция нашла вчера в пять утра. Подброшенным на паперть Свято-Троицкого собора.
– Тэкс, – вздел меня руками врач и стал внимательно рассматривать.– По виду будет месяц. Вслед за чем проскрипел ботинками к окну и положил объект исследования в лоток медицинских весов. Задвигав пальцем блестящую гирьку на штативе.
– Вес четыре шестьсот, – констатировал он, а потом измерил тельце. Рост составил пятьдесят четыре сантиметра.
– Точно как в аптеке, – довольно изрек эскулап, обращаясь к сестре. – Так все и запишите Роза Марковна. А днем рождения этого бойца (пощекотал мне пятку) будем считать двадцатое апреля.
– Да, знает свое дело, – распялил я на Айболита глаза. И стал довольно пускать ртом пузыри. Приятно точно знать, когда ты родился.
После окончания осмотра нас вывезли в коридор (очкастая Роза Марковна вышла вместе с нами), и у обитой черным дерматином двери кабинета с табличкой «Заведующий», каталка остановилась.