Девчонка снова кивнула. Анна обиженно отметила, что в её прозрачных серых глазах, не отразилось ни радости, ни довольства, вообще ничего. Словно бы это не дитё, а кукла.
Но обида тут же прошла, потому что через тёплый кафтан и две кофтёнки-самовязки Анна ощутила смертельный холод, который шёл от тела девчонки. Вот как есть она, взрослая женщина, солдатка, жалкая дура: какой-то радости захотела от замёрзшего ребёнка.
Свёкры поахали, но разрешили оставить дитя. Божеское это дело - кров сирому и убогому предоставить. А девчонка именно убога - не говорит.
Анна ожила, стала чаще улыбаться, а уж на хозяйстве волчком закрутилась. Свекровь даже всплакнула от радости: теперь-то точно жена Прохора дождётся. А то после проводов три года как живая покойница ходила.
Однако дитятю нужно было вылечить, покрестить и обучить домашнему обиходу. А то и попытаться вернуть речь. Это всё были приятные родительские хлопоты, и Анна была счастлива ощутить себя матерью.
Но однажды ночью она внезапно проснулась, поднялась с кровати, которую подарили свёкры на свадьбу, подошла к печке. Родители бодро похрапывали. Глянула в тёплый угол, где на широкой лавке обычно спала приёмная дочка, крещённая Надеждой, и обмерла. Лавка пустовала.
Анна бросилась в сени, на крыльцо, во двор - ребёнка как не бывало. Пошла одеться, и в сенях её что-то настигло с улицы. Словно бы ледяная глыбища рухнула на простоволосую голову, заморозила шею, спину, ноги. Или помирают так - чувствуя, как холод сковывает всё тело? И Анна померла.
Очнулась под утро на пороге избы. Со двора доносилось недовольное мычание коровы, меканье овец.
Анна, преодолевая одеревенелость всего тела, поднялась.
Надёжка лежала на своей лавке, свесив во сне тонкую ручонку. Анна подошла к ней, чувствуя, как радость наполняет душу: исчезновение помстилось, привиделось. Подумать страшно, чтобы случилось с ней, если бы она потеряла эту богоданную дочку.
Лицо ребёнка сияло сказочной белизной и красотой. Только из уголка рта стекала брусничная струйка.
- Надёжка... - нежно прошептала Анна, вытирая пальцем багровый след.
- Я Маринка... мама, - проговорила девочка, открыв глаза.
Анна поднесла палец к губам и лизнула его. Ощутила солоноватый вкус крови. Чуть слышно откликнулась:
- Маринка... Ты ж немая была.
- Теперь буду говорить, - пообещала девочка.
Но сердце подсказало Анне: не очень-то обычное дитя, эта приёмная дочка. Скорее всего, выросший где-то обменыш; или ещё какая нечисть, которая любит обживаться среди людей, питаясь их силами.
И что теперь делать? Выгнать ребёнка, назвавшего её мамой? Никогда! Во всяком случае, не раньше, чем из её груди достанут сердце.
Анна занялась хозяйством, Маринка-Надёжка поднялась и стала помогать. Неловко шоркая веником-гольцом, подняла тучу пыли, отчего на печке раскашлялись свёкры. Разжигая печь, напустила полную избу дыму. Принялась чистить картошку и обрезалась.
Анна увидела, что из рассечённого пальца не показалось и капли крови, но смолчала. А что тут говорить-то? У кого всё отнято в жизни, начинает искать недостающее в смерти.
В этот день Анна отправилась полоскать замоченное в щёлоке бельё днём, когда у мостков собрались бабы чуть не со всей слободы. Она издалека услышала, как верезжит громкоголосая кума Пестеревых:
- Устя ко мне до свету постучалась, чернее тучи! Младенчики у ней в колыбельке навсегда уснули. Такое горе! Неделю назад сын-трёхлетка, а сегодня - двойня.
- Так Устька сама едва не померла, их рожая. Цыганка Ада, та, которая с рынка, ещё тогда сказала, что цену великую заплатит за то, что выжила. Вот и заплатила... - добавила толстая молодка.
- Поветрие это, настоящее поветрие, - перекрыла хор голосов кума. - Началось всё с Введенского! Сколько раз я говорила, что приют - рассадник всякого зла. И работники в нём злыдни, и воспитанники. Не потерпел Господь непотребства. И вот нас зацепило!
- Ада ещё летом говорила, что у нас завёлся мулло. Ну, это кровопивец, упырь по-нашему. Но никто её и слушать не стал, - вставила своё толстуха.
Анна подошла к бабам, сурово кивнула им, стала молча раскладывать вальки.
- Что-то ты как белёное полотно, Аннушка. Прямо выцвела вся, - настороженно сказала кума и прямо засыпала вопросами: - Не хвораешь ли? А как приёмыш ваш? Послушна ли? Старикам, поди, докучает?
Анна, стоя на коленях у воды, повернула голову и подняла на неё ненавидящие глаза:
- Ты, кума, ровно кузнечик в траве стрекочешь. Не болит ли язык-то?
Кума оскорблённо отвернулась и занялась своим делом. Бабы зашушукались.
Анна яростно молотила бельё и думала о том, что её материнское счастье будет недолгим.
Вечером, как помыли посуду и подсадили стариков на печь, Анна обняла холодные плечи Маринки-Надёжки, сгребла в ладонь вечно зябкие дочкины пальцы. Спросила, стараясь удержать слёзы:
- Как жить станешь, коли меня не станет?
Девочка помолчала и ответила:
- Помнишь, что ты подумала, когда я в первый раз заговорила?
Анна еле вымолвила, ужасаясь тому, что ребёнок может знать несказанное:
- Помню. Пусть мне сердце вынут, только тогда с тобой расстанусь.
Дочка наклонила голову к сплетённым рукам и прошептала: