Способина Наталья "Ledi Fiona" - И оживут слова, часть I стр 33.

Я попробовала сесть и едва не застонала – голова отозвалась резкой вспышкой боли, и меня замутило. Да что же со мной такое? Я вздохнула, осторожно оглядываясь по сторонам. В комнате царил полумрак. Единственным источником света был фонарь, подвешенный в дальнем углу. Я поежилась, подумав, что, пожалуй, самый большой дискомфорт в Свири у меня вызывает как раз недостаток освещения. Как только заходит солнце, к темноте, кроме «кромешная», другого слова и не подберешь. В домах, где источниками света являются только тусклые фонари да печи, сложно чувствовать себя комфортно. Это тебе не городская квартира, где то подсветка от будильника, то огонек телевизора, то таймер музыкального центра. Не говоря об уличных фонарях, свет от которых проникает почти в каждое окно. А здесь даже такая роскошь, как сумасшедшее звездное небо, которого никогда не увидишь в городе, являлось слабым утешением. Романтика романтикой, а в темноте мне было банально страшно. Вот и сейчас я с тоской оглядывала комнату, понимая, что нахожусь здесь впервые.

В чужом доме… ночью… Чудненько. Ночью? Я вскочила, превозмогая боль, босыми ступнями накнувшись на шерстяные тапки, кем-то заботливо оставленные у кровати. Наспех сунула в них ноги, поджав пальцы, когда ступни закололо. В памяти вспышкой промелькнули события прошедшего дня. Берег, лодья князя, стрела, вонзившаяся в плечо Радима, Альгидрас, утащивший меня прочь с берега… Я почувствовала, как сердце леденеет от страха. Радим отправил меня в безопасное место, под прикрытие стен, Альгидрас благополучно меня туда доставил. Но сами-то они остались там, за этим чертовыми стенами, где в воздухе свистят злые стрелы. И как бы сюрреалистично это не звучало, но любая из этих стрел могла… стать смертельной. То есть их вполне по-настоящему могли убить. Более того, пытались это сделать на моих глазах.

Я оперлась на спинку кровати, прижав ладонь ко рту, и почувствовала резкую боль в предплечье. Тут же вспомнились слова старого дружинника: «Стрелой зацепило». Меня зацепило стрелой. Сама фраза звучало странно. Будто не по-настоящему. Я посмотрела на раненую руку. Ожидала увидеть окровавленный и разорванный рукав, внутренне готовясь к приступу тошноты, но на мне было надето другое платье с не порванным рукавом и вышивкой, ничем не напоминавшей ту, что заставила отшатнуться Альгидраса. При воспоминании об этом сердце рванулось, и мысль о собственном ранении поблекла.

Я направилась к двери, стараясь отвлечься от сильного жжения под повязкой. Ворот платья сполз с плеча, и я потянула его вверх, отметив, что наряд мне явно не по размеру. Я невесело усмехнулась. Нехорошая какая-то традиция – быть переодетой неизвестно кем, находясь без сознания. Одновременно произошли две вещи: я увидела резьбу над дверью и услышала за ней приглушенный голос Златы. Все сразу встало на свои места. Дом Радимира находился ближе к городским воротам, чем дом Добронеги. Логично, что меня отнесли сюда. Оставалось надеяться, что появление бессознательного тела не слишком испугало Злату и что Добронеге не добавилось дополнительных волнений – она и так с утра была сама не своя.

Я остановилась у двери, малодушно боясь ее отворить и встретиться с женой Радима. Сглотнув, я подумала, что ей ведь наверняка рассказали о случившемся на берегу: что Радима ранило, а потом он, несмотря ни на что, вышел в море, чтобы нагнать корабль. Умом я понимала, что их мир живет по иным законам: Радим – воин, и война – часть его жизни. Он не раз был ранен до этого. И выживал, и продолжал вновь и вновь поднимать оружие против врага. А уж сколько таких походов и таких стрел еще будет в его жизни? Но понимала я это исключительно умом. Сердце же колотилось, как сумасшедшее, при одном воспоминании о ранении Радима, и я ничего не могла с этим поделать. Потому что сухое книжное «свистящие стрелы» (я усмехнулась, вспомнив, как же мне нравилось это выражение – была в нем какая-то музыкальность) вдруг воплотилось в жизнь. И сегодня я впервые увидела, как эта самая стрела, совсем не свистящая – я ни рассмотреть, ни расслышать ее толком не успела, – вонзается в живого человека. И в одном я была совершенно уверена: мне хватило реалистичности. Повторения этого зрелища я точно не хочу.

Я стояла, прислонившись к двери, отчаянно стараясь уловить интонации Златы, понять, взволнована ли она, расстроена ли. Но Злата говорила тихо, и что-либо различить было невозможно. Внезапно послышался голос Радима, и у меня в буквальном смысле подкосились ноги от облегчения. Я ухватилась за дверной косяк и несколько секунд пыталась просто прийти в себя. Он жив! Жив! Все хорошо! С ума тут с ними сойдешь!

Только когда сердце перестало трепыхаться в груди пойманной птицей, я распахнула дверь и замерла на пороге. Радим, живой, с виду невредимый, сидел на лавке у стены, вытянув ногу. Его лицо было серым от усталости, и в этот миг он казался гораздо старше, чем был на самом деле. Усталость словно заострила его черты, подчеркнув морщины и складки у рта. Увидев меня, он резко поднял голову и откинул волосы с лица. В карих глазах застыл вопрос и почему-то беспокойство. Сидевшая возле него Злата вскочила на ноги и бросилась ко мне.

– Как ты? – спросила она, мимолетно дотрагиваясь до моего лба ледяной ладонью.

– Я… Я – хорошо, – непослушными губами прошептала я. – Радим?

Я всматривалась в лицо брата Всемилы, стараясь понять, чем закончился их выход в море, не задавая неуместных и глупых вопросов, ответы на которые настоящая Всемила должна была знать. В этот момент мне казалось кощунственным что-то утаивать, выдумывать… Словно эти чертовы стрелы вдруг разорвали паутину лжи, которой я так старательно опутала себя за эти дни. Радим молча протянул руку. Мозолистая ладонь, в которой с легкостью могли спрятаться обе мои руки, оказалась горячей. Вопреки всем мыслимым законам, это прикосновение моментально меня успокоило. Словно я и вправду была Всемилой, и брат-защитник укрыл сейчас от всех бед.

– Руки-то ледяные, – проворчал Радим, разглядывая меня. – Испугалась? – грубовато спросил он.

– Я…

Я быстро оглянулась на Злату, напряженно смотревшую на меня. Она чуть качнула головой, давая понять, что про мое ранение ничего не сказала. И правильно сделала. До того ли Радиму сейчас? Я вдруг подумала, что глупости все это. Ну, ранило и ранило. Жива же. А остальное поправимо. Сказал бы мне кто еще месяц назад, что я буду вот так рассуждать, ни за что бы не поверила.

– Плечо твое как? – вместо ответа спросила я.

Радим посмотрел на меня как на неразумное дитя, да только рукой махнул, чуть сильнее сжав мою ладонь. Я, как завороженная, уставилась на плечо Радима, будто могла увидеть рану под рубашкой. Заметила, что он немного неловко прижимает левую руку к телу, но больше никаких признаков того, что его что-то беспокоит, не было. Не знай я о ранении, могла бы вообще ничего не заметить.

Злата подхватила на руки котенка, топтавшегося на коленях Радима, и принялась гладить, прижав его к себе. Громкое урчание неожиданно разрядило атмосферу. Я улыбнулась Радиму, стараясь отогнать слова, готовые сорваться с языка. Мне жутко хотелось сказать, что я очень испугалась за него и чтобы он больше не смел выходить вот так… неизвестно к кому. Ведь может случиться беда. А я не могу так. Я… Я не вынесу, если с ним что-нибудь случится. Но я знала, что никогда не скажу ничего подобного, потому что он воин и это – его жизнь. И коль скоро я оказалась здесь, я должна принять это как данность.

А еще я вдруг подумала, каково же Злате, Добронеге. Каково любой из свирских женщин из раза в раз оставаться за высокими бревенчатыми стенами, когда сердце там – на боевой лодье? И впервые в моем мозгу словосочетание «двухлетний поход на кваров» вдруг обрело совсем иной смысл. Два года! Ждать изо дня в день и ничего не знать. Ни единой достоверной весточки, ни единого знака. Только, что сердце подскажет. И счастье, что кто-то, как Злата, дождался. А ведь… как там было? «От измотанных набегами родных берегов, по княжескому указу, отошли три дюжины лодий. Четыре из них были свирскими. Домой воротились две». Больше половины воинов воеводы Радима не вернулось домой. Десятки вдов, осиротевших детей, матерей…