К счастью. Вам, мужикам, жить легче.
- Наверно... Хотя я что-то совсем не представляю своего будущего. Безразличие какое-то...
- Устали мы, Володька, на войне. Мне тоже как-то все равно. Помнишь, на фронте говорили - будь что будет? Сейчас я тоже - будь что будет... - она затянулась папиросой. - Мужика мне, конечно, не найти. Видишь, какой выдрой стала. Да и ребенок к тому же... - глотнула пива, потом задумчиво сказала: Теперь иногда думаешь, может, зря так туда рвалась? Мужики, мат, смерть...
- Была же любовь, Леля, - попытался Володька смягчить ее воспоминания.
- Ты же знаешь, какая там любовь? Временная... Обреченная с самого начала. Так и получилось, - она медленно допила пиво, задумалась, потом подняла голову. - У меня такое ощущение, Володька, что подхватила нас в сорок первом какая-то огромная волна и понесла... И должны мы были обязательно доплыть до далекого берега и плыли, поддерживая друг друга, сцепившись руками... И вот доплыли, расцепили руки, и каждый в свою сторону. - Она немного помолчала. Надо, конечно, опять плыть куда-то, а сил уже нет, да и желания... - Леля бросила докуренную папиросу, достала другую, снова закурила и уставилась отрешенным взглядом в мутное окно.
- Что-то вроде того... Это ты верно, Леля. - Володька тоже задумался.
Она поднялась, одернула гимнастерку и короткую юбку. Он бросил взгляд на ее длинные ноги, обутые в тяжелые кирзовые сапоги.
- Пока, Володька. Спасибо за угощение... Кого из наших встретишь, особо обо мне не распространяйся. Хорошо?
- Разумеется, Леля.
- Это я перед тобой что-то разоткровенничалась, а другим - "все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо". Ну, бывай, - закончила она мужицким фронтовым словечком и, крепко пожав ему руку, пошла из бара.
Володька посидел еще немного... Ему вспомнилась тоненькая длинноногая девочка с точеным породистым личиком, какой была Леля в школе... Нет, подумал он, война, конечно, не для девчонок, недаром ему всегда было нестерпимо жалко их - в несладных шинелях, в "кирзачах" чуть ли не сорокового размера среди загрубелого фронтового люда...
Инвалиду с аккордеоном либо подносили пива, либо давали деньги, заказывая сыграть что-то любимое... Володьке захотелось вспомнить немудреную песенку о девушке в серой шинели, и он подошел к безногому, спросил, знает ли тот ее. Тот кивнул и сразу стал вспоминать мотив... Володька пошел за пивом, принес кружку, а по залу уже разносилось: "И пошла ты прямо, не сутулясь, со всеми равно смелая в бою, не посмела вражеская пуля посягнуть на молодость твою..." И дальше: "...девушка в шинели не по росту, ты, товарищ-друг мой боевой..." Инвалида поддержали, стал подпевать и Володька, но к горлу что-то подкатывало, и он перестал. Вернувшись к столу, он сел и вдруг, как никогда до этого, его пронзило: Юльки нет и не будет! И, наверно, всю жизнь ему будет не хватать ее, ее любви, ее преданности, наивности, ее чистоты... Всю жизнь! И Юлькины слова: "Володька, вот окончится война, и вокруг тебя будет много разных девчонок, но тебе они будут неинтересны, тебе просто не о чем будет с ними говорить, а у нас с тобой будет великое, незабываемое - война..." - как живые прозвенели в этом прокуренном, наполненном хриплым разноголосьем и стонами трофейного аккордеона зальчике пивного бара.
Володька закрыл лицо руками.
- Что-то от Сережи давно нет писем, - сказала мать. - Ты бы позвонил ему. Возможно, он уже вернулся?
С Сергеем Володька почти не переписывался, Ксении же Николаевне Сергей писал регулярно, и друг о друге они узнавали от нее.
И Володька позвонил.
- Ну, сэр, у тебя дьявольская интуиция, я ведь только что ввалился и вот-вот хотел звонить тебе. Приходи немедленно. Кстати, сейчас должен зайти Левка Тальянцев - случайно ехали в одном вагоне, - голос Сергея был радостен и бодр.