<p>
— Боюсь, это плохая мысль. Лучше, если император не увидит нас вместе.</p>
<p>
Теперь только Орлов понял, что она, вопреки обыкновению, немало напряжена.</p>
<p>
— Я хотела извиниться, — продолжила мадемуазель Ленорман, — меня не покидает мысль, что я ненароком подставила вас под удар.</p>
<p>
— Подставили меня? — Орлов поднял бровь. — Решение принял император. Не думаю, что он всерьёз прислушался хоть к кому-то из нас.</p>
<p>
— Боюсь, это не так. Я в самом деле хотела вас поддержать, — Ленорман шагнула вперёд. — Возможно, это и разозлило его.</p>
<p>
Она замолчала, оказавшись почти вплотную к графу. Глаза её пристально смотрели ему в глаза, и в галерее на какое-то время воцарилась тишина.</p>
<p>
— Если вы позволите, — вполголоса произнесла Ленорман, и тонкие пальчики её коснулись декольте, — в знак искупления вины я хотела бы преподнести вам этот цветок.</p>
<p>
В изящной руке появилась азалия*, и некоторое время Орлов внимательно смотрел на неё.</p>
<p>
— Я сочувствую вам, — наконец сказал он, — но не люблю таких цветов. Простите, мне нужно идти.</p>
<p>
Миновав собеседницу, он направился к выходу из галереи. Ему в самом деле нужно было успеть повидать до отлёта ещё кое-кого, но он уже слишком устал и намеревался попросту отправиться спать.</p>
<p>
</p>
<p>
Николай же той ночью уснуть никак не мог. В помещениях дворца для последнего месяца осени, отметившимся многочисленными снегопадами, было весьма тепло — потолки над каждым залом поверх медных листов были старательно выложены пропитанными реагентами валяной шерстью и брезентом — но Николаю это тепло казалось духотой.</p>
<p>
Почти всю ночь он, вместо того, чтобы спать, вспоминал свой дом, где так и не успел после прилёта побывать. Едва приземлился корабль, как поручику пришлось отправиться на бал.</p>
<p>
Там, где он вырос, были те же колонны и расписные плафоны на потолках, но сам воздух казался свежей. Отсутствие вычурных украшений, простые гладкие стены без лепнины или других декораций раздражали столичных гостей несовершенством, но Николай видел в контурах отцовского дома черты особого отношения к родному очагу, не свойственного зданиям городским. Доверчивость, сопряжённая с естественностью, рождала настоящее тепло в его душе.</p>
<p>
Обстановка таких домов редко блистала роскошью и была одной и той же: войдя в любую усадьбу, можно было увидеть все те же вещи с такой же расстановкой мебели — независимо от того, насколько далеко стояли дома.</p>
<p>
Рядом с покрытым козырьком господским входом в дом, к которому вело высокое крыльцо, находилась дверца, ведущая в погреб, откуда часто доносились запахи копчёных уток и другой снеди. Передняя же дверь открывала проход в длинную гостиную, составляющую один из уголков дома, с большим количеством окон в двух стенах — и потому залитую светом, как оранжерея. В противоположной стене зала было ещё две двери: одна, всегда невысокая, вела в узкий коридор — всегда темный и длинный, в дальнем краю которого располагались девичья и чёрный выход во двор. Из другой двери, ничем не отличавшейся от первой, можно было пройти в кабинет или в хозяйскую спальню. Под окнами всех господских комнат был разбит цветник, фасад же этой части дома состоял из семи огромных окон: по два в зале и спальне и три в столовой. Одно из окон с гордостью называлось французским, и летом использовалось как дверь для выхода в сад.</p>
<p>
Между окнами на стене были развешаны два зеркала, а под ними стояли тумбочки из ореха. Перед жесткой софой располагался вытянутый в длину стол, а по бокам строились ряды не самых удобных на вид кресел.</p>
<p>
Вся эта мебель была набита мелкомолотой ореховой шелухой и всегда прикрывалась простым холстом, выбеленным на заднем дворе, как будто бы для сохранения обивки — хотя под ним была одна только толстая грубая ткань редкого плетения из жестких нитей.</p>
<p>
Мягкой мебели не было в усадьбе Троекуровых вообще. Только в кабинете хозяина стоял полумягкий диван, обитый навощенной тканью. Сбоку от него — этажерка со старинным чайным сервизом, причудливыми дедушкиными фужерами, фарфоровыми статуэтками и костяными шкатулками. Вместо обоев, которые никто не повёз бы так далеко, стены были окрашены жёлтой краской. А главным украшением служил старый прадедовский мундир, в котором тот прошёл всю, от начала до конца, Последнюю Войну. Мундир был пробит снарядами во многих местах, и вместе с ним так же свято хранился и офицерский знак прадеда.</p>
<p>
Зато перед самым домом раскинулся цветник. Вдоль узких аллей разросшегося, хоть и некогда бывшего регулярным, парка тянулись плотные ряды лип. Аллеи перемежались лужайками и зелёными гостиными, где в плетёных креслах мать любила сидеть летом и плести кружева.</p>
<p>
Плодовый сад, состоявший из разных местных и привозных растений, примыкал к пейзажному парку, а в оранжерее росли апельсины, лимоны, персики, абрикосы и миндаль.</p>
<p>
Но больше всего Николай любил библиотеку, занимавшую целый огромный флигель в несколько комнат. Кроме него шкафы с книгами стояли в доме Троекуровых везде: в кабинете, в спальнях и, конечно же, в детских.</p>
<p>
Умиротворение и безмятежность наполняли дом. И всё вокруг говорило, что приезжему были здесь рады. Любого гостя сразу же приглашали к столу. Тихую, не показную приветливость можно было увидеть в благожелательном взгляде многочисленной прислуги — дворни и лакеев. Они выходили из дома к приезду каждого гостя. А в конюшне уже суетились конюхи, распрягая господских коней.</p>
<p>
Николай вздохнул и в который раз перевернулся на другой бок. Теперь в окне спальни маячил внутренний двор, а далеко над крышами дворца уже занимался рассвет. Он закрыл глаза и наконец-то погрузился в сон.</p>
<p>
</p>